Обратный перевод

«Певец Нулина <…> сотворил чисто из ничего сию поему. Но за то и оправдалась над ней во всей силе древняя аксиома Ионийской философической школы <…> что из ничего ничего не бывает <…>[34];

«Граф Нулин есть нуль, во всей мафематической полноте значения сего слова. Глубокомысленный Кант поставлял существенным характером комического то, что ожидание, им возбуждаемое, превращается в нуль. Наш Нулин не может иметь и на то претензии. Он не возбуждает никаких ожиданий, кроме чисто нулъных[35]; «Статочное ли дело налагать на поета тяжкую обязанность говорить о чем-нибудь?»[36] и т. д.

Все это: пожалуй, должно убедить в том, что, говоря о нигилизме, Надеждин вовсе не сводит таковой к «невежеству», а знает о чем гово-

рит. И тут текст «Сонмища нигилистов» прекрасно дополняется статьей

о пушкинском «Графе Нулине» — в первом называется «страшная фан-тазмагория чудовищного Нигилизма <…> со всеми гибельными его последствиями»[37]; во второй упомянуты «усердные прихожане нигилистического изящества, коим становится дурно от всякого чтожества»[38]. Если первое высказывание, скорее, подразумевает нигилизм как «философию ничтожества», то второе — «постое» творчество; одно несомненно дополняется другим и, что немаловажно, ёоспроизводит, в сущности, тот переход, который должна была совершать и мысль самого Жан-Поля, совершавшего движение картин уничтожения к поэтическим нигилистам, — только что Жан-Поль находился в одной позиции (не в столь однозначно безрассудно-«нигилистической», что Надеждин) в отношении к «философии уничтожения» и в другой — к «поэтическим нигилистам». Первую он прежде всего умел мыслить и поэтически воспроизводить, отшатываясь перед последовательностью фихтеанства, вторых же не принимал точно так же, как и русский критик, которому, по логике его мысли, русская литература при здравствовавшем Пушкине представлялась — «вдовствующей»[40].

Тем самым в раннем творчестве Н. И. Надеждина, критика и фило-софа-эстетика, не лишенного своих заслуг, мы впервые встречаемся на русской почве с донесшимся сюда и карикатурно вывернутым наизнанку отголоском немецких дискуссий о нигилизме. К чести Надеждина необходимо сказать, что «нигилизм» не был для него чем-то вовсе неопределенным — нет! известная логика становления и разворачивания этого слова была схвачена и передана им; «нигилизм» вовсе не значил простецким образом «невежества». Зато, вместе с первым осмыслением этого слова, русская критика потерпела одно из незамеченных ею нравственных поражений, «плодами» которых продолжала долгие десятилетия слишком уверенно пользоваться.

Не имея возможности прибавить сейчас к числу зафиксированных ранее"[41] примеров употребления слова «нигилизм» в России каких-либо новых, ограничусь сейчас краткими замечаниями о двух из числа известных.

В. Г. Белинский, рецензируя в 1836 году книгу «Провинциальные бредни и записки Дормедона Васильевича Прутикова» престарелого литератора А. М. Полторацкого, дал волю своему критическому темпераменту, заодно же выдал нам свое незнание некоторых вещей. Замечание автора в его предисловии о том, что в его книге «нет ничего трансцендентального, индивидуального, объективного», т. е. всего этого набора как бы синонимов непонятного, Белинский парировал только так: «<…> в его “Записках" <…> абсолютный нигилизм с достаточной примесью безвкусия, тривиальности и безграмотности*[42]. «Абсолютный нигилизм» здесь ровным счетом ничего не значит и выступает как бранное слово, и только. От более исконного «нигилизма» сохранилась только «пустота». Вполне допустимо, что такое пользование словом — такой же результат неверного прочтения надеждинского «Сонмища нигилистов», что, с иной стороны, и чтение Чернышевского. Это вполне пустяковое словоупотребление обязано, однако, своим появлением неписаному правилу русской критики — критик всегда прав.

То же качество проявляет на несколько более высоком уровне и