Обратный перевод

нышевский, писавший: «Беспристрастный читатель, вероятно согласится с нами, что Надоумку нельзя считать зоилом, бросавшим грязью в знаменитых людей из одного тщеславного желания наделать шуму»[27]. Как посмотреть! Сначала надо бы выяснить, кого следует считать тут «знаменитыми» людьми — разве Тленского и Чадского? Нет, скорее Шеллинга и Жан-Поля… Но ведь и у нас нет никакой потребности в том, чтобы чернить Надеждина, о котором Н. Г. Чернышевский счел возможным написать, что «он был последователем Шеллинга», но «пошел далее Шеллинга и приблизился, силою самостоятельного мышления, к Гегелю, которого, как по всему видно, не изучал*[28] (что Гегель стоит непременно «далее» Шеллинга — из другого набора сделавшихся в ту пору аксиомами русских мыслей). Однако, и Г. Г. Шпет считает Надеждина «едва ли не единственным живым и смелым сотрудником (Надоумко) скучно-профессорского полуофициального “Вестника Европы” <…>»[29], и с этим тоже никак невозможно было бы не согласиться… Одним словом, «Сонмище нигилистов» Н. И. Надеждина — это словно выходящий из самой грязи (потому что будто бы и неоткуда больше выходить) лучик света — живой литературы, и это, наверное, так и есть: тогда тот странный момент, что автор статьи не замечает своего автопародирования, уже раздается как слабый голосок в его пользу… А нежелание понимать Пушкина, неутомимые игры с именем подвернувшегося именно тогда под руку графа Нулина, которого Надеждин незамедлительно вербует в собранную им компанию нигилистов[30], покажется тогда уже не простым следованием программе М. Т. Каченовского, а каким-то внутренним затруднением нового и свежего эстетика. Так и случилось, что когда В. Г. Белинский начал свою критическую деятельность, то он название своей первой статьи, «Литературных мечтаний», мог образовать по типу надеждинских «Литтературных опасений», и никакого впечатления одиозности с этими статьями раннего Надеждина и отдаленно не соединялось. Да и почему бы? Все дело в том, что эти ранние статьи прошли не без урока для всей русской журналистики и публицистики и дали свои плоды, показав, так сказать, с какой безмерной вольностью, при отсутствии какой-либо внутренней узды, можно расправляться со своими противниками, как не надо тут ни в чем себя ограничивать и как развязный тон есть оправдание самого себя.

Однако теперь надлежит еще вернуться к смыслу надеждинских «нигилистов», — думать, как это иногда бывает, что под «нигилистами» Надеждин разумел попросту невежд, а под «нигилизмом» — невежество[31] — недостаточно и неверно. Хотя бы уже потому, что ничего невежественного во время собрания нигилистов сказано вовсе не было: если плести ткань из вполне осмысленных и иногда глубоких, продуманных и прочувствованных кусков текста, не сопровождая их никаким комментарием, то эти куски вполне могут представиться бессмысленными на

своем месте и в свое время, но никакого невежества они не выдают, — таковое могло бы разве что проявиться при попытке самостоятельно высказаться относительно цитируемых текстов. Сами же цитируемые и разрываемые в клочки тексты, и прежде всего статья Шарля Нодье, созданы под огромным, особенно, как мы знаем, проявившимся во французской литературе впечатлением от жан-полевских видений, от его картин обезбоженного мира, от его картин уничтожения, — возникает некая философия уничтожения, безосновности всей вообще человеческой жизни, философия человека, которому некуда приложить головы своей, философия экзистенциального отчаяния, которая, вероятно, и заслуживала бы какой-то критики, но не зубоскальской и беспонятливой, какую продемонстрировал Надеяздин. Но что тут подразумевается на деле некоторая философия Ничто, это Надеждин, несмотря на скудность своих знаний, все-таки понял, в этом он отдал себе отчет:

«Наш Литтературный хаос, осеменяемый мрачною философиею ничтожества, разрожается — Нулиными]» — восклицает он ближе к концу своего «Сонмища нигилистов»[32], переходя к нравоучениям всей русской литературе и в этот же общий хаос вовлекая еще и Пушкина. Итак, «нигилизм» в разумении Надеждина ι

1) есть философия уничтожения, или ничтожества, которая генетически связана с фихтеански-жан-полевским периодом немецкой мысли и несет на себе ее опечаток — как бы дальний отзыв;

2) есть отвечающее такой философии «пустое» творчество. Оно творит ничего из ничего, подобно тому как Жан-Поль говорил, что поэтические нигилисты «пишут эфир эфиром по эфиру».

Этот мотив на разные лады варьируется Надеждиным: «Множить ли, делить нули на нули — они всегда остаются нулями!..*[33], — пишет он в конце «Сонмища нигилистов»; одновременно же он работает и над статьей о поэмах «Бал» Баратынского и «Граф Нулин» Пушкина, и там этот мотив — «Еще со времен Фалеса ведется философическая поговорка: из ничего ничего не бывает! — все повторяется: