Образ, бережно хранимый: Жизнь Пушкина в памяти поколений

Пушкин рано начал отстаивать право на индивидуальность, на отличное от других «лицо», на то, чтобы, по его же словам, «брести своим путем». Тому способствовала необычность его дарования, отличавшего от собратьев по перу поэта уже в юности. Но все же новое оценивается через сопоставление со знакомым, более привычным. Хотя Пушкин с самого начала своего «выламывался» из привычных рамок «романтизированного байронического образа», публика узнала в нем романтического гения и акцентировала свой интерес именно на этих его чертах.

Еще одна любопытная подробность. После окончания Лицея в 1817 году поэт стал готовить для печати сборник своих стихов. Приблизительно к этому же времени относят исследователи и один из первых автопортретов поэта, так называемый «портрет в круге» (см. с. 32)[47]. Предполагается, что Пушкин намеревался приложить его к изданию стихотворений. Так ли это, сказать сложно. Но несомненно одно: автопортрет разительно не похож на все изображения, которые были тогда в моде и прилагались обычно к томикам стихов и поэм. Весьма далек автопортрет и от гравированного Гейтманом. Не оставляет мысль, что уже тогда Пушкин подчеркнуто хотел предстать перед публикой самим собой, а не походить на расхожие стереотипы; хотел, чтоб увидели его Пушкиным, а не Байроном.

Каким изобразил себя поэт? Нарисовав себя в полуфигуру (обычная его манера в автопортретах — профиль), он тщательно прорисовал голову, силуэт и детали костюма. Свое изображение заключил в своеобразный медальон и затушевал штрихом фон. Искусствовед А. М. Эфрос увидел в автопортрете «нарочитое подражание стилю миниатюр». В описании рисунка искусствоведом подчеркивается своеобразие автопортрета, разительное отличие от получившей популярность гравюры Гейтмана. «Весь облик подтянут, худощав, заострен; у него покатая, почти стремительная линия лба, надбровий, носа; выступающая вперед верхняя губа; сухая, извилистая линия рта; вздернутые очертания ноздрей, нерельефный, срезанный подбородок, крупно поставленные глаза, отмеченные той особой выпуклостью, которую сумел передать только Тропинин... Индивидуальна... прическа: она небольшая, тщательно приглаженная, собранная округло по затылку; она придает автопортрету присобранность, соответствующую строгому характеру всего изображения. Больше такой манеры носить волосы у Пушкина мы не встретим. Начиная с кишиневских и кончая предсмертными изображениями, везде дальше пойдет та всклокоченная, вольная, играющая прядями и кольцами копна волос, которая входит традиционно в наше представление о пушкинском облике»[48].

Талантливое искусствоведческое «прочтение» автопортрета может быть дополнено пушкинскими стихами «К другу стихотворцу», обращениями к Музе борьбы и мести оды «Вольность», клятвами:

...Свой дух воспламеню жестоким Ювеналом,
В сатире праведной порок изображу
И нравы сих веков потомству обнажу...

Пушкинское кредо, выраженное в строках: «Страшися участи бессмысленных певцов, Нас убивающих громадами стихов, Страшись бесславия...», в которых «слава» трактовалась в духе декабристской поэтики — славы гражданской, доблести служения отечеству, определяло основные особенности и черты того образа поэта, на которые ориентировался сам Пушкин.

«Тебе звучат, наш камертон-поэт , На лад твоих настроенные струны ...»

Мы привыкли судить о том, каким знали Пушкина его современники, по мемуарным свидетельствам. Многочисленные наблюдения, мнения, оценки людей, более или менее близко наблюдавших его, позволяют воссоздать облик в восприятии его эпохи. В. Э. Вацуро, обобщив свидетельства пушкинских современников, «соткал» из них следующий словесный портрет: «Человек среднего роста с смугловатым оттенком кожи, сильным и легким телом и маленькими аристократическими руками, за которыми тщательно следит. Он весь в движении, и естественность и непринужденность придают ему неуловимое изящество, заменяющее природную красоту. Действительно, в этой подвижности есть что-то обезьянье: привычка грызть яблоко или акробатическая ловкость, с какой он бросается на диван, поджав под себя ноги. В незнакомом обществе он рассеян или угрюм; холодная вежливость, учтивое безразличие встречают назойливого любителя знакомств; проявления чужого ума или дарования мгновенно пробуждают в нем искру: глаза вспыхивают, звонкий, безудержный смех оглашает комнату... Чужое творчество, вступающее в гармонию с его собственными тайными замыслами, может вызвать у него слезы; появление любимого им человека — детскую, непосредственную радость. Оскорбленный, он становится страшен; лицо искажается, с полуоткрытых губ срываются несвязные слова, ужасные, оскорбительные... Еще час — и он спокоен и холоден. У барьера противник встретит «холодную и блестящую храбрость». Литературного врага ждет эпиграмма или убийственно остроумная ирония памфлета...»[49].