Образ, бережно хранимый: Жизнь Пушкина в памяти поколений

У Бореля на переднем плане карета с распахнутой дверцей. «Дядька» поэта (как было принято, в камзоле, в белых чулках...) подхватил Пушкина. Тревога охватила слуг. Это подчеркивается композицией рисунка, позами персонажей. Но выражения их лиц мы почти не различаем. Фигуры «удалены» от зрителя, обозначены общим планом, размыты, да и маловыразительны. Это рассказ о событии в жизни поэта, рассказ информирующий... Такой подход был естествен и закономерен для последней четверти прошлого века. Тогда биографию Пушкина лишь открывали, а еще вернее — приоткрывали, так как многие события замалчивались. Были непопулярны и толкования причин гибели Пушкина. Живописцы стремились донести до зрителя сведения о трагическом событии, им необходимо было передать самый факт.

Е. Е. Моисеенко создавал свое полотно в иных культурно-исторических условиях, когда почитатели пушкинского таланта со школьной скамьи узнают о том, как сжималось кольцо гонений и травли вокруг поэта. Широко известны многие подробности заговора, прослежена трагическая предопределенность судьбы свободолюбивого гения. Вот что важно: знание причин, мотивов, деталей не заглушает непосредственность чувства, остроту переживания.

Все в этом полотне — на контрасте. В ясный, светлый день свершилась черная, непоправимая беда. Старик, плотный, кряжистый (не лакейского вовсе вида, а мужик в лаптях и обмотках...), несет поэта, тонкого, хрупкого. Мертвенно бледное, страдающее лицо поэта, прикрытые глаза рядом с широко распахнутыми ужасом близкой потери и отчаяньем кричащими глазами доброго старика. В сочетании образных характеристик, в общем композиционном и цветовом решении, в простоте и скупости изображения «прочитывается» многоплановое повествование о том страшном моменте, о поэте, о нашем горе...

Карета, река, город — лишь фон, отдаленный и тревожный. Под ослепительно белыми сводами арки Никита Козлов бережно прижимает к себе поэта, словно заслоняя от всего, что принесло ему погибель. Вера, испуг, безнадежность и безграничная любовь в лице простого человека — это боль всей России, в тот момент осознавшей невосполнимость потери.

Печать страдания в пластике фигуры поэта, в выражении нервного лица еще более оттеняет и подчеркивает его внутреннюю душевную силу и благородство. Нет в нем смятения, страха перед неизбежным — лишь осознание правоты и готовность к своему тяжкому жребию. Холод белых сводов, хрустальный звон прозрачного воздуха... В безысходности страдания Никита Козлов обращает свой взор к зрителю, как бы в поисках сочувствия, сострадания.

Наш современник, создавая это полотно, учитывал, конечно же, широкую осведомленность зрителей о биографии Пушкина. Не потому ли он был менее связан необходимостью передачи фактографической стороны Дела? Он оказался свободнее в мелочах быта, в прорисовке (и даже в выборе) одежды персонажей, в следовании документу. Для живописца наших дней главное — проникновение в великий трагический смысл происшедшего, глубинное, образное его постижение. Картина «Памяти поэта» втягивает зрителя в свое пространство, вызывает острое чувство сопричастности... И рождает душевный отклик.

Интерес к дуэльным событиям связан еще и с тем, что именно в ходе этой трагедии облик Пушкина, его натура раскрылись с наибольшей отчетливостью.

В трактовках преддуэльных событий научная и художественная Пушкиниана взаимодополняют друг друга, сотрудничают и способствуют уточнению психологических, фактологических и прочих подробностей. Причем если создатели исторических и пушкиноведческих трудов этой тематики идут в направлении детализации событий, которые привели к дуэли, выясняют контекст, в котором складывались предпосылки трагедии[252], то в художественных трактовках усиливается аспект нравственно-этический.

Так, в поэтических трактовках преддуэльных событий значительное место занимают гипотезы и предположения, при каких обстоятельствах трагедия не произошла бы, как можно было б ее предотвратить, как следовало бы вести себя Пушкину и т.д. При этом авторы гипотез не всегда исходят из реальной концепции личности поэта, порой им изменяет чувство меры в подходе к оценке характера Пушкина и к пониманию кодекса чести той эпохи. В поэме «Мой Пушкин» Николай Доризо исходит из предположения, что поэт отказался бы от поединка, если бы был занят в ту пору созданием произведения, то есть творчеством, которое захватывает целиком и поглощает все помыслы. Да и вообще необходимо было избежать дуэли во имя творчества:

В рабочий день не ходят на дуэли,
А счеты с жизнью сводят за столом...[253]

Автором, видимо, руководили самые лучшие чувства. Силой творческого воображения он хотел «спасти» Пушкина. Но что получилось? Предположение разрушило реальную цельность пушкинского характера, исказило понимание его натуры: