Образ Другого. Мусульмане в хрониках крестовых походов

Следует отметить, что в некоторых хрониках титул «эмира» вообще не переводится и не объясняется. Хронисты просто приводят искаженное арабское название — «ammirabilis», «ammiratus». Риторическая фигура перевода отсутствует. Что это означает? Если хронисты не используют эту фигуру «называния» для описания титула эмира, означает ли это, что титул не имеет для них смысла? Скорее, наоборот, непереводимость есть одно из проявлений инаковости. То, что не поддается переводу, не лишено, однако, статуса правдоподобия. Непереводимость усиливает ценность свидетельства рассказчика и создает у читателя «эффект реальности». Оказывается, что мусульманские реалии невозможно перевести, лишь чужой язык способен его передать. Это уже другой уровень осознания различия между франками и мусульманами. Титул эмира передается экзотическим термином «ammiratus», «ammirabilis» (возможно, аллюзия на слово mirari — удивляться). Так возникает языковая лакуна.[629] Описывая мусульманский мир, хронисты обычно отсылают к средневековой культурной традиции, разделяемой рассказчиком и адресатом. Если в этой традиции они не видят соответствующего института, — т. е., видимо, речь идет о «культурной лакуне», — то не находят и подходящего термина для его описания.

Как известно, уже в «шансон де жест» обрисована политическая иерархия мусульманского мира. Западноевропейская феодальная иерархия накладывается на мусульманскую политическую организацию: поэты обнаруживают в мусульманском мире баронов, графов, виконтов и пр.[630] В частности, эмиры в песнях отождествляются с держателями различных феодальных титулов — сеньорами, баронами, королями.[631] В «Песни о Роланде» эмир Марсилий назван королем, и от него зависят графы, виконты и пр., нередко изображается совет баронов. В повествовании поэтов о мусульманском мире мы наблюдаем игру симметрии. Другой мир рисуется по аналогии: на него проецируются своя иерархия. Строго говоря, инаковость мусульманского мира игнорируется. В этом смысле поэты полностью игнорируют различие между мусульманской и христианской иерархиями. Хронисты как будто идут несколько дальше, воспринимая политическую организацию мусульманского мира как нечто иное, экзотическое. Но все же иногда и они, подобно поэтам, отождествляют мусульманскую иерархию с христианской. Так, в хрониках, как и в песнях, среди иерархов выделяются двенадцать лучших эмиров (proceres) наподобие двенадцати пэров феодальной Франции. Своя сетка понятий накладывается на мусульманскую иерархию. Бодри Дейльский рассказывает о сражении под Антиохией, в котором «были убиты двенадцать знаменитых и знатнейших предводителей из войск турецких, которых называют эмиры»[632]. То же сообщают Альберт Аахенский и Роберт Монах, рассказывая о гибели в этом военном конфликте Шамс-ад-даула и вместе с ним двенадцать эмиров, высланных везиром аль-Афдалем.[633] В рассказах хронистов о двенадцати эмирах имплицитно присутствует христианская модель — двенадцать пэров Франции, о которых рассказывают «шансон де жест». В «Песне о Роланде» говорится о двенадцати сарацинских пэрах;[634] племянник короля Марсилия просит пригласить «двенадцать из его баронов», чтобы победить двенадцать пэров Франции.[635] Конечно, число двенадцать не случайно, так как еще в Библии оно было наделено символическим символом. Как видим, несмотря на использование фигуры сравнения, хронисты возвращаются и к тем нарративным приемам, которые использовались для создания образа Другого в старофранцузском героическом эпосе. То же происходит и при описании иерархических отношений между держателями титулов, которые описываются на манер западноевропейских вассальных.