Образ врага

На самом деле до Лазурного обычно возили за тридцать. Таксист дождался, пока она забьется на заднее сиденье, захлопнул дверцу, но сам не сел за руль, побежал к зданию аэропорта, чтобы прихватить еще кого-нибудь с московского рейса. Вернулся минут через десять, бросил в багажник еще один чемодан, усадил в салон пожилую тетку с двумя мальчиками-близнецами. Им надо было совсем в другую сторону, но голубоглазую можно катать до ночи. Ясно, такая права качать не станет, местности совсем не знает и со своим пудовым чемоданом никуда теперь из машины не денется.

Сначала он отвез тетку с детьми, потом развернулся и поехал к Лазурному хитрой далекой дорогой, подсаживая всех, кто голосовал.

Алису подташнивало в машине. За щекой таяла липкая «барбариска». В окне мелькали атласные стволы эвкалиптов, бархатный кустарник карабкался на пепельно-розовые камни, ленивое вечернее солнце лежало на тонком облаке и долго не решалось скатиться вниз, в чистое неподвижное море.

– Все, дочка. Приехали.

Такси остановилось у чугунных ворот. Алиса отсчитала семьдесят рублей. Шофер уехал. Она осталась стоять у ворот со своим дурацким тяжеленным чемоданом. И зачем она набрала столько барахла? Зачем надела в дорогу босоножки на тонких высоких каблучках? Почему позволила так надуть себя пройдохе-таксисту? Ладно, в следующий раз надо быть умнее.

Ее поселили в трехместный номер. Соседки, две совершенно одинаковые, крошечные, как куклы, вьетнамки, целыми днями сидели на полу, вязали что-то длинное, широкое из одинаковых красных ниток, включали радио на полную мощь и подпевали тоненькими голосами, когда звучала какая-нибудь популярная песня. Никуда, кроме столовой, они не ходили. Даже на пляж. И каждый вечер жарили селедку на электроплитке.

Алиса не хотела ни с кем знакомиться. Утром, после завтрака, уходила подальше, на дикий пляж, где не было ни души, лежала с книжкой на горячих камнях. Днем отправлялась в горы, карабкалась по осыпающемуся светлому гравию к маленькому водопаду. Царапая ноги сухой колючкой дикого шиповника, залезала в темную лесную глушь, долго сидела на траве, слушая мерный гул ледяной воды.

Душными вечерами за открытым окном гремела дискотека, сквозь черную зелень пробивались разноцветные огни. В номере пахло жареной селедкой и дешевым мылом. Тихо щебетали вьетнамки у электроплитки. Алиса читала, лежа на своей койке, или просто закрывала глаза, отворачивалась к стенке, думала о маме с папой.

Они развелись за неделю до ее отъезда. Мама, офтальмолог, доктор наук, решила вторую половину жизни прожить для себя, ни о ком не заботясь. Но дело было даже не в этом. Отец, высококлассный нейрохирург, двадцать лет простоявший у операционного стола в клинике Бурденко, стал крепко пить к старости.

Многие годы он снимал водкой или чистым спиртом стрессы после тяжелых операций. Так делали все. Сначала пятьдесят граммов, потом сто, а дальше – пол-литра за вечер. Он являлся домой с глупой улыбкой на красном, потном лице, сообщал заплетающимся языком, что сегодня не совсем удачно проковырялся в чьих-то мозгах, иногда сразу засыпал, но случалось, начинал каяться, проклинать себя, просить прощения у жены и дочки, плакать, шмыгая носом и размазывая слезы по небритым щекам. Потом потихоньку доставал из портфеля очередную склянку со спиртом либо бутылку дорогого коньяка. Утром опохмелялся.

Операционная сестра Наташа, проработавшая с ним лет десять, все чаще говорила:

– Юрий Владиславович, у вас дрожат руки.

Это стало слишком заметно. Заведующий отделением отстранил его от операций. Начались запои. Он все еще числился в клинике, но почти не работал.

Мама никогда не устраивала сцен, не вела долгих разговоров, не пыталась бороться, ибо считала, что у каждого свой путь и, если человек сам не понимает, ему ничего не втолкуешь, особенно в пятьдесят лет.

Ирина Павловна Воротынцева пропадала на работе с раннего утра до позднего вечера, дома общалась только с дочерью, а мужа перестала замечать. Он как будто умер для нее.

Алиса жалела отца, сначала пыталась прятать спиртное, выливала в раковину спирт и дорогой коньяк, потом просто плакала, умоляла, пробовала поговорить с мамой, сама нашла хорошего нарколога.

– Можно вшить «торпеду», есть и другие методы. Однако это должен быть его сознательный выбор. Но он не хочет. Ему все равно. У него уже начались необратимые изменения в мозгу. Ваш отец – хронический алкоголик, – сказал нарколог.

Все было бесполезно. Папа отказывался признать себя алкоголиком, лечиться не желал. Привычный, надежный, теплый мир медленно, но верно рушился, разваливался на глазах. Никто не был виноват, и никто ничего не мог поделать.

Когда Ирина Павловна сообщила, что подает на развод и намерена заняться разменом квартиры, Алиса предприняла последнюю отчаянную попытку повлиять на родителей. Она ушла из дома, шарахнув дверью, и сказала, что не вернется, пока они не помирятся.