Образок

Ульянушка, как мы ее звали между собой, была маленькой бойкой старушкой. Лицо имела круглое, татарское, скулы сильно выпирали. В ушах болтались крохотные золотые колечки. Она рассказала мне, что сережки эти ей подарил муж, приказчик из галантерейной лавки. И показывала его фотографии. С мужем Ульяна Сергеевна прожила всего год. В Первую мировую войну его убили. Потом растила сына Сережу, который отца так и не увидел. Сережа, сам уже немолодой человек, довольно часто приезжал ее навещать.

Ближайший к окну угол в маленькой ее комнате был увешан иконами и разноцветными стеклянными лампадками на длинных цепочках. Нрав у Ульянушки был суровый, спускать она людям не любила, хотя старалась. Совсем не сразу я поняла, какого труда ей стоило держать себя в узде. У нее были строгие понятия о том, как должен вести себя человек, что и когда говорить, что думать. И Ульяна Сергеевна делала все, чтобы не отступать от своих принципов.

Как-то родителям пришлось уехать в разные места, но в одно время. Витя был на практике далеко от Москвы, и мама попросила Ульяну Сергеевну со мной остаться. Та согласилась, но поставила условие: к нам она не пойдет, а я должна переехать в ее маленькую восьмиметровую комнатку.

Днем я уходила в школу, а вечером, вместо уроков, слушала правдивые Ульянушкины истории. Вот какие.

– С родителями жила я в деревне – глухой, но не малой. Отец был молодой еще, мать молодая и два меньших брата. Ну, жили не богато, не бедно – в достатке. Отец возил товар на базар, и всегда в тех поездках ему была удача.

Уехал он раз в город. Мать в поле ушла. А я с братьями занималась в хате. Стало уж смеркаться, а мне на двор приспичило. В рубашонке выбегла, села на кортки дело справить, да тут и замерла. У сарая, по правую руку, ходит мужик. То сенца в хлев навильничек внесет, то метлу возьмет – подмахнуть у сарая. Работает мужик, меня вроде не примечает. А я гляжу на него во все глаза, забыла, зачем на двор побегла. И вижу я – то тятя мой ходит. Он, он за своей скотиной присматривает, он свой двор метлой подметает. Вижу – отец, тятька, а кликнуть его боюсь, язык присох.

Долго ль так просидела – не помню. Но мужик повозился маленько, на крылечко взошел и – в хату. Была у нас на крыльце гнилая ступенька. Как на нее ногу обопрешь, скрип идет на всю ивановскую. А мужик тот хоть ступил ногой на приступок, все тихо осталось. Однако, когда в избу входить стал, голову прямо как тятя к правому плечу прижал: дверца мала была для него.

Ну, смекнула, что не тятька это, хоть на одно с ним лицо. Нужду справила, а в дом войти боюсь. Но делать нечего, да и холодать стало. Влетела в избу, братанам – ни слова, на печь влезла, играть мне не в мочь. Голова так и трещит, так и ломится. Вдруг, слышь, лошадь заржала на дворе. Лошадь, вроде, отцовская. Однако теперь подвоха так и жди. Дверь распахнулась, и вошел в хату отец: с рынка, значит, вернулся. Ну, братья к отцу кинулись, виснут. А я лежу, притаилась. Не верится мне, что тятя это, а не мужик тот со двора. Кликнул меня отец с печи, пряник протягивает и хлопушку разноцветную. Поближе подошел и говорит:

– Чтой-то ты, девка, смурная нынче? Может, болит что?

Я прянику-то откусила, вроде, настоящий, вкусный. Слезла с печи, подошла к тятьке, села к нему на колена и все рассказала. Как на двор бегала, как видала его там, пока он на базаре был. Отец засмеялся и сказал мне:

– То не я тебе представился. То наш суседко-домовой. Коли он с хозяином лицом схож, будет дому удача. Держи, Улька.

И тятя вынул из-под полы туго набитый кошель, в горстке его взвесил и бросил мне в коленки.

– Пока суседко и тятя твой на одну внешность, и скот прибран у нас будет, и амбар долго не опорожнится. А ну как станет суседко хромым да кривым – собирай, доча, котомку. Не будет нам житья. Вот твоя матка и кладет на Ефрема Сирина кус крупеника на загнеток. Это чтобы уластить суседку да умаслить. Поест кашки и подобреет. Но смотри, Улька, не кличь домового, коли еще раз тебе представится. Знаешь примету: кажется человеку, будто кличет его кто, глядит он по сторонам, за печь зайдет, на полати слазит – нигде никого. А голос тот опять пристает, кличет его по имени. И значит это, выживает его кто-то с насиженного места. Может, кто родной от беды предохраняет, а может, кто и по злобе. А суседко наш разбираться не будет. Мы ведь для него – что он для нас. Мы думаем, нас нечистый кличет, а для суседки все мы, люди, нечистью кажемся. Коли ты его позовешь, решит дядько, что его с насиженного места гонят. И тогда поминай, как звали. Уйти может, а с ним и достаток наш уплывет. А может козни свои чинить, да не шутливые, заплетая в косы гриву любимой кобылице, а черные. Может весь скот параликом разбить, может зерно по ветру развеять, а может нас всех в могилу свесть.