Образование Маленького Дерева

Во-вторых, дедушка держал собак ради забавы — лисьего гона. Он никогда не охотился с собаками. Собаки были ему не нужны. Дедушка знал места кормежки и водопоя, тропы, привычки и даже образ мышления и характер зверей и птиц гораздо лучше, чем могла узнать любая собака.

Рыжий лис, когда его гонят собаки, делает круги. Он бежит по окружности, — диаметром около мили, иногда чуть больше, — и его нора где-то около ее центра. Все время гона он применяет хитрости и уловки: возвращается по своему следу, входит в воду, делает петли; но при этом держится круговой траектории. И когда он начинает уставать, круги становятся уже и уже, пока он не прячется в норе, или, как это называют, не «уходит в нору».

Чем дольше он бежит, тем ему жарче, и из-за перегрева его слюна пахнет острее; это чуют идущие по следу собаки, и их лай становится громче. Это называется «горячий след».

А если гонят серого лиса, он бегает по «восьмерке», и его нора примерно там, где он, завершая восьмерку, пересекает собственный след.

Дедушка знал повадки енота и смеялся над его озорными проделками, — а енот, клялся он торжественно, не упускает случая посмеяться над ним. Он знал птичьи тропы и мог проследить взглядом полет пчелы от воды до самого улья. Он умел устроить, чтобы олень пришел к нему сам, потому Что знал его любопытную натуру, и пройти среди перепелиного выводка так, чтобы не ударило ни одно крыло. Но он не беспокоил зверей и птиц понапрасну, брал только то, что было нужно, и я знаю — они это понимали.

Дедушка жил среди зверей и птиц, не охотился на них. Белые жители гор были неплохой народ, и дедушка с ними ладил. Но они брали ружья и собак и, гоняясь за дичью, поднимали в горах такой шум, что все живое разбегалось и пряталось. Если они видели дюжину индюков, то пытались убить всю дюжину.

Но дедушку они почитали как непревзойденного знатока лесов. Я видел это по их глазам и по тому, как они касались края шляпы, когда встречали его в магазине на перекрестке. Хотя со своими ружьями и собаками они обходили дедушкино ущелье стороной, они много жаловались, что дичи, мол, становится все меньше и меньше — вокруг них. На их замечания дедушка только качал головой, никогда ничего не говорил. Но мне говорил. Они никогда не поймут Путь чероки.

Собаки брели позади, а я старался не отставать от дедушки: в ущелье наступало то таинственное и жутковатое время, когда солнце садится, и свет, все время изменяясь, меркнет из красного в темно-багровый, разбрасывая кровавые тени, — словно день еще жив, но уже умирает. Даже сумеречный ветер шепчет лукаво, словно ему есть что рассказать, но он ни за что не скажет в открытую.

Звери и птицы готовились спать, ночные животные выходили на охоту. Когда мы пришли на луг, на склоне у сарая дедушка остановился, и я оказался практически под ним.

Из глубины ущелья к нам летела сова, бесшумно скользя в воздухе; она пролетела совсем рядом, не выше дедушкиной головы — ни шороха, ни шелеста крыльев, — и уселась в сарае, безмолвная, как призрак.

— Сипуха, — сказал дедушка. — Сова, которая иногда кричит ночью, как женщина в родах. Хочет наловить крыс.

Меньше всего на свете мне хотелось потревожить эту сову или расстроить ловлю крыс. Пока мы шли мимо, я старался держаться так, чтобы дедушка оставался между мной и сараем.

Сгущалась темнота, и, пока мы шли, горы смыкались с обеих сторон. Вскоре мы приблизились к развилке тропы, похожей на букву У, и дедушка повернул налево. Теперь для тропы не оставалось другого места, кроме самой кромки берега ручья. Дедушка называл это место «Теснинами». Казалось, стоит развести руки в стороны, и дотянешься до гор. Темные, оперенные верхушками деревьев, они вздымались над нами отвесно, оставляя далеко-далеко вверху тонкий ломтик звездного неба.

Издали донесся крик плачущей горлицы, долгий и гортанный. Его подхватили горы, заиграло многоголосое эхо, уносясь по ущелью дальше и дальше, — и внезапно хотелось знать, сколько гор и долин минует этот крик, пока не стихнет, такой далекий, что кажется более воспоминанием, чем звуком…

Мне стало не по себе, и я затрусил за дедушкой по пятам. Собак позади меня больше не было, и я жалел об этом. Теперь они бежали впереди, время от времени возвращались к дедушке и поскуливали, словно прося, чтобы он пустил их по следу.

Тропа стала подниматься, и вскоре я услышал шум большой воды. Это ручей пересекал место, которое дедушка называл «Висячий Пролом».

Мы сошли с приручейной тропы и стали подниматься по склону. Дедушка пустил собак. Для этого достаточно было махнуть рукой и сказать: «Марш!» — и они помчались, взвизгивая от нетерпения… по выражению дедушки, «как малыши за ягодами».

Мы сели в поросли сосен над ручьем. Было тепло. Сосны отдают тепло, и если бы дело было летом, лучше было сесть среди дубов или, скажем, орешника, потому что в соснах становится горячо, как в жаровне.