Обречен тобой

Натягиваю пуховик и плетусь через расчищенный солдатами двор к небольшой стоянке в тупике за казармой. Мир выходит из Ленд Крузера, чтобы открыть мне дверь. На нем красивая изумрудно-зеленая парка нараспашку. Наверное, он и на кладбище в ней был, а я не обратила внимания. Что еще прошло мимо моих глаз?

Прячу нос в вороте куртки, целиком сосредоточившись на Таруте. Он все так же энергичен, но углубившиеся заломы в углах губ выдают усталость. Жалея себя, я как-то совершенно забыла, что по моей вине и Мир переживает далеко на самый легкий период в жизни. Нормально ли это для человека, который утверждает, что любит? Такая моя любовь, выходит? Эгоистичная и потребительская? Я только беру, беру… А он? Как живет он? Чем? Кто его утешает? В ком он черпает силы? В Лене? Насколько Мир прав, говоря о том, что я люблю не его, а наше прошлое? Я же действительно ни черта о нем, настоящем, не знаю. Это правда, которая, впрочем, совсем не мешает моим чувствам крепнуть.

– Спасибо тебе за все.

– Ну хватит, я это тысячу раз слышал.

– И что? Ты, по правде, столько для меня сделал, а я… Я повела себя по отношению к тебе неблагодарно. Втянула в историю с изменой, в свои проблемы, – морщусь, как-то очень быстро устав перечислять. – В общем, я к тому, что тебе не стоит этого опасаться в будущем.

– На твоем месте я бы не зарекался.

Во-о-от! Значит, я была права. Миру я действительно в тягость. Он и трахнул меня из жалости – ничего больше за нашим сексом не стояло. Лишь жалость, да, приправленная изрядной долей ностальгии.

– А я, пожалуй, зарекусь, – усмехаюсь, очерчивая пальцами тоненькие дорожки, оставленные растаявшими снежинками. – Ты только будь счастлив, ладно?

Кажется, слышу, как почти в полной тишине салона скрипят его зубы. Что? Думает, я и тут давлю на жалость? Неудивительно. Он ведь тоже пока не понял, что я собой представляю по прошествии лет. А я не давлю, нет. Я просто многое переосмыслила. Смерть близкого вообще заставляет взглянуть под другим углом на давно вроде бы привычные вещи. Например, задуматься о том, что есть любовь. Настоящая любовь, а не то, что ею принято считать. Не показушная, не напускная…

– Прости меня, если что не так.

– Когда ты стала такой махровой манипуляторшей? – сощуривается Мир, стиснув челюсти.

– Думаешь, я тобой манипулирую? – невесело усмехаюсь.

– Так это выглядит.

– Нет, Мир. Ты, конечно, изменился, но не настолько, чтобы я поверила, будто это возможно. – Я выдерживаю его пристальный взгляд и отворачиваюсь, лишь когда он сам возвращает внимание на дорогу. – Ты рассказал Лене о нас?

Ситуация неприятная. Но нам надо разобраться с последствиями того, что случилось.

– Нет.

– И не рассказывай. Она не простит.

– А ты…

– Естественно, я тоже не буду! – в шоке от того, что он мог такое обо мне подумать, резко к нему оборачиваюсь.

– Я не об этом, – рычит Мир. – Что чувствуешь ты?

– Ничего, Мир. Отупение, наверное, наиболее подходящее слово. А еще я хочу тебе счастья. И не смотри на меня так, я правда очень хочу. Ты… мой родной человек. Это ничего не изменит.

– И как, интересно, ты это видишь?

– Я вижу нас отвратительно осознанными мамой и папой, – весело хмыкаю. – Которые сумели переступить через прошлое ради детей и принять выбор друг друга.

– Думаешь, не вернуться ли тебе к Валере? – косится на меня Тарута.

– Мы говорим о тебе.

– А в чем разница?

– В том, что ты видел свое будущее рядом с Леной. А я никогда не видела его с Валерой.

Я вообще не видела его ни с кем, кроме Мира. Но я не стану это озвучивать, в надежде произвести на него впечатление. Тарута изначально был прав. Только такая идиотка, как я, могла надеяться, что мужик сохранит и пронесет через жизнь былые чувства. Спасибо, что у него ко мне осталась хотя бы жалость, благодаря которой я все-таки стану мамой.

Дорога с каждым новым километром становится все хуже и хуже. Часа через два пути мы упираемся в хвост пробки и едем в час, дай бог, если километров сорок. Мир все сильнее хмурится. А у меня начинает ныть низ живота. То, что еще на кладбище ощущалось как редкие и достаточно легкие спазмы, начинает не на шутку пугать. Не желая нервировать еще и Мира, делаю вид, что сплю. Минут через двадцать пробка постепенно рассасывается. И хоть погода не становится лучше, едем мы все же быстрее.

– Вика, что? – в какой-то момент рявкает Мир.

– М-м-м?

– Если хочешь в туалет – так и скажи. Нет же, сидишь, ерзаешь.

– Дело не в этом.

– А в чем?

– Живот тянет.

– Сильно? – косится на меня Мир.

– Прилично. Да…

– Так и знал, что ты допрыгаешься!

Меня окатывает волной жгучей обиды. Что значит «допрыгаешься»? Что я такого делала, интересно? Или, по его мнению, мне не нужно было ехать к родному отцу на похороны? А может, я должна была бросить его в больнице?

Чтобы не сказать в ответ того, о чем потом пожалею, стискиваю посильнее зубы и отворачиваюсь к окну. В салоне достаточно тепло, но меня все равно начинает знобить. Страх – он такой… зябкий.

– Вик, не молчи.

– Не знаю, что ты хочешь услышать.

– Как ты себя чувствуешь?