Обреченная

Там было заявление Эндрю Хоскинса, который говорил, что сожалеет о своих показаниях на суде, говорил, что старую любовь не убьешь. Он писал, что уверен, что она должна жить. Что она умный человек, который совершил ошибку; что он считает, что ничего в ее прошлом не является настолько ужасным и омерзительным, чтобы ее ждал такой конец. Второе письмо было от полицейского Роберта Макманахана, который теперь охраняет студенческое общежитие в Западной Филадельфии, мониторя всех студентов, которые входят и выходят из здания по дороге на занятия. Что бы там ни было, писал он почти нечитаемым почерком, она не тот человек, чье тело должно упокоиться на тюремном кладбище. Также там было письмо от ее матери, которая винила себя и просила прощения за то, что не посещала ее. Просила прощения, что выставила свою дочь негодяйкой, когда та ожидала казни. В ее письме ничего больше толком и не было. И письмо от Джорджа и Сьюзен Райга из Лос-Анджелеса, в котором они умоляли губернатора с горячностью, которой чужой человек не проявит, оставить ей жизнь. Они не видели ее с детских лет, писали они, но никогда не забудут, как хорошо она относилась к их дочери, Персефоне. И ради этого одного, писали они, ее нужно пощадить. «Какую пользу принесет ее уничтожение?» – спрашивали они. Жертва не вернется, кто бы и как бы ни убил ее. Затем, внизу каждой страницы, шла перфорация официального заверения, как президентская подпись.

Персефона.

Персефона.

Персефона.

Я не понимаю, что происходит.

Я больше не понимаю, что происходит.

Дорогая, я не могу читать.

Я не знаю, что это значит. Я не знаю, что они имели в виду.

Единственное, что я знаю, – это то, что с каждым новым днем, с каждым днем после дня Х, блестящая чистая нить вытягивается из моего брюха, вплетаясь в паутину, окутывающую город. И я не могу этого остановить. У себя дома, в машине я не могу сделать очередной шаг, поскольку знаю, что среди моих обычных бумаг, над нитью и той газетной статьей лежат эти заявления и тот перфорированный аффидевит, говорящий о том, что я не в силах прочесть.

И я не читаю. Я умываюсь и чищу зубы, стелю простыни, засовываю ноги в штанины, в туфли на каблуке и одеваюсь для работы. Каждый день. Каждый божий день я иду к себе в кабинет и отвожу взгляд от папок Оливера, твоих фотографий и свадебного портрета твоего отца.

* * *