Обречённая воля

Булавин поднялся, принагнул, придавил казака ручищей к лавке и перелез через него. Рыба и квас остались на столе да кусок недоеденного хлеба.

— Дурак ты луганской, дурак и есть! Все у вас там, в Луганской, дураки — так уж от века повелось! И чего божья человека изобидел? — накинулся кто-то на пьяного казака.

Над Черкасском уже загустели сумерки. Небо, покрытое сплошной облачной наволочью, не пропускало даже призрачного света южных звёзд, и если бы не молочная, почти умершая полоса над зашедшим в крымской стороне солнцем, пришлось бы поплутать в поисках дома войскового атамана. Умеряя шаги, обуздывая гневную походку, Булавин вышел на майдан и с противоположной от церкви стороны безошибочно направился к светившимся окнам атаманского дома. На крыльце, как он и предполагал, чернели караульные казаки — сразу двое. В окнах были видны свечи, отблески их играли на дорогом оружии, развешанном по коврам — всё знакомо. Справа, в красном углу, мерцало золото и серебро иконных окладов в белых, шитых красными нитками полотенцах. Людей не было видно, но за низкими занавесками угадывалось несколько голов — должно быть, семья сидела за ужином. Булавин медленно шёл мимо, но, поровнявшись с окнами, резко шагнул к дому.

— Эй! Старец! Отыди! — окликнул один казак, но Булавин шёл.

— Отслонись, старец! — кинулся наперерез тот же казак, а за ним вырос перед окошком и второй.

Булавин тронул под одеждой монаха пистолет.

В дому услышали. Там задвигались тени.

«Ага! Без покою живут!» — отметил Булавин.

Пока казаки в замешательстве поталкивали неподвижную глыбу в монашеской одежде, с трудом приотворилось забухшее окошко и показалась женская голова.

— Чего шумите? — спросила жена Максимова.

— Да вот тут старец… Подаянья, должно, имать норовит! — ответил казак.

— На ночь-то глядя? — проворчала недовольно хозяйка. Она убралась, буркнула что-то в глубину горницы, а в окошке качнулась другая тень.

«Он!» — бухнуло и жгучей ненавистью зашлось сердце Булавина.

— Этак караулить — целый монастырь найдёт! Окошки палками выхвостают! Стражнички! — ворчал Максимов на казаков, уже высунувшись и присматриваясь к темноте. В руке он держал кусок пирога.

Булавин надёрнул на лицо чёрную накидку и смотрел на Максимова с той запредельной ненавистью, что вдруг перехватывает горло. Рука окостенела, обхватив ручку пистолета под одеждой. Вот сейчас, казалось Булавину, всадить пулю в этот сухокостный лоб или схватить за жилистое горло, выдернуть из окошка и — не успеют сторожевые — задушить изменника за всё его коварство, за подлый обман, за нарушенье клятвы, за то, что посадил за караул Анну, надел кандалы на тонкие ручонки сына.

— На, божий человек, держи кныш, кормись Христовым именем!

В неверном свете свечей Максимов протянул руку. Навстречу прянула левая рука странника, удивительно знакомая — с оттопыренным чуть в сторону указательным пальцем. Где он видел эту руку или такую же? Но пока поворачивались тяжёлые жернова памяти, из дому донеслось:

— Закрывай, не лето красное!

— Ступай, ступай, божий человек! — заусердствовали казаки, подталкивая Булавина в спину. — Поди в церковную сторожку, там пристанище нищей братии! Ступай, не оглядывайся!

Спокойно хрупнула створка окошка, разбухшая на осенних дождях. Казаки отвязались, и постепенно, как из-под толщи воды, выплывало подавленное ненавистью сознанье Булавина. «Хорошо, унял себя! Хорошо, не промолвил ни слова — по голосу бы признал!» — трезво, но всё ещё отрешённо, как после припадка безумия, подумал Булавин.

Теперь он отыскивал другой дом. Пройти его было никак невозможно. Поплутав слегка, он оказался в знакомом заулке близ городской стены. «Ага! Вот они, раины, стоят!» — оприметил он тополя у дома Зернщикова. Зашуршал палой листвой. У соседей, за тем самым плетнём, на котором Зернщиков расшиб горшок из булавинского пистолета, залаяла собака. Кто-то вышел из соседей и настороженно прислушался, остановившись в дверях. Булавин перестоял за тополями, а когда всё успокоилось, прошёл к окну хозяйской горницы и постучал. Он намеренно стучал не в дверь, чтобы не вышли работники.

— Кто? — неожиданно раздался доверчивый женский голос, будто там ждали стука. Зажглась свеча, и заблестела слюда в раме.

— Зернщикова атаман к себе зовёт! — ответил Булавин, прячась в простеночной тени.

— Ему чего — дня мало?

— Да велит выйти на час!

Окно захлопнулось. В доме началась ходьба, послышались грубые, хриплые голоса. Наконец отворилась дверь и вышел Зернщиков. Позади его ещё стояли со свечой. Хозяин неторопливо подтянул один сапог, поправил накинутый на плечи кафтан и сошёл по ступеням на землю. Булавин выждал, когда уйдут со свечой, и крупным шагом догнал войскового старшину.

— Илья! — громыхнул его голос в ночи.

Зернщиков шаркнул сапогами по траве — отпрыгнул в сторону и замер горбатой тенью напуганного кота.

— Не беги, это я тебя звал, Илья! — Булавин приблизился.

— Ты ума отошёл, Кондрат! Уходи!

— Не пасись! Нас никто не видит. Гутарь мне истинно: как отворотило Максимова от нашего дела?

— Испуг его одолел пред царёвым возмездием. Пошёл на тебя.

— А ты?