Обречённая воля

Ромодановский приехал в Преображенское к началу казни. Накануне он сам приложил руку к колодникам, но никто, даже на огне, не мог сказать, где скрывается Булавин, а Филька на третьем подъёме дико взвыл и харкнул кровавой пеной прямо в лицо страшного палача. Ромодановский сам выломал ему руки и велел привязать на ночь к столбу с водой. Пытка каплей была новой в Преображенском, и лучшего случая, чем испытать эту казнь на Фильке, не было.

Прямо из возка Ромодановский направился к столбу. Он шёл тяжёлой медвежьей походкой, округло поводя локтями. Его голубая шёлковая фуфайка, стёганая на вате, была распахнута и празднично мерцала холодным расшивом серебряного узора по рукавам. На голове сидела вязаная шапка-ушанка, обтягивавшая спереди широкий упрямый лоб. Глаза Ромодановского в недобром хищном прищуре полыснули по толпе зевак, спозаранку торчавших за низким забором, и остановились на привязанном к столбу человеке.

— Водой ныне бьют! Водой! — зашушукались в толпе.

— Немецка пытка!

— Надо думать! Он и сам-то немец, Фридрихом наречён, а у царя Петра стал Хфедор!

Ромодановский повернул голову к толпе — шапки и бороды тотчас нырнули за забор. Он тронул Фильку ногой. На маковке привязанного блеснула зонтом прилипшая к волосам наледь. Лёд светился в глазницах и висел сосульками с бороды и усов. Ромодановский на минуту задумался: от капли или от холоду умер колодник? Он решил проверить ещё раз, посадив под каплю здорового, неперемученного человека.

— Выводите! — повелел он страже.

— Причащаются… — пискнул было капитан, но Ромодановский ошпарил его взглядом, и тот кинулся в каземат за булавинцами.

Первый ряд столбов с крючьями стоял ближе к забору, где торчали головы любопытных. Второй ряд был назначен для казни колесованьем. На высоких столбах — сажени в две — были надеты большие колёса, а поверх их торчали на аршин заострённые концы брёвен, толщиной в руку. Ромодановский пошёл к столбам с колёсами, туда же устремились помощники палача с лестницей и дёгтем в чёрном заляпанном ведре. Они ловко влезли наверх и смазали ступки колёс. Крутнули — крутятся. Потрогали концы столбов ладонями — острые, но перед страшным хозяином нельзя не показать раденья — подострили топориками.

Девять измученных булавинцев вытянули из подземелья, кое-как подвели к столбам. В руках они держали свечи. Поп каждому дал поцеловать крест. Развязали руки для крёстного знаменья и потащили на колёса.

— Брюхом вниз! — крикнул Ромодановский. По опыту он знал не хуже палачей, что в одежде трудно проколоть тело, если протыкать его со спины.

Каждого натыкали на столб два палача и просовывали руки и ноги осуждённых меж колёсных спиц. Конец столба ни у кого не вышел наружу, но стоны уже разносились по площади смерти, и кровь ручьями лилась вниз, смешиваясь с дёгтем. Когда насадили восьмерых, Ромодановский велел оставить девятого, а тех приказал крутить. Тут и началась пытка. Тела, насаженные на острия столбов, проседали под собственной тяжестью, навинчивались на дерево. Как только стоны затихли, Ромодановский велел всем отрезать головы и насадить их на концы столбов. Главный кат выполнил это сам и подсеменил к хозяину.

— На крюк! — кивнул Ромодановский на девятого. Он приблизился к нему, взял за волосы рукой в перчатке. — Где Булавин? Где? Молчишь?

Кат схватил булавинца — это остался Копыл — и подтащил его к первому ряду столбов.

— Хрипи мне, вор! — зыкнул он на Копыла.

— Воздастся вам, нехристи! — всё же выговорил Копыл.

В тот же миг увидел, как толстое поперечное бревно стало приближаться к нему. Страшно круглились пять звеньев массивной короткой цепи со ржавым крюком на конце. Кат поднялся на широкий чурбан, и пока двое других поддерживали Копыла в воздухе, задрал осуждённому рубаху. Поверх головы главного ката Копыл вдруг увидел далеко распахнутую даль Подмосковья и густой дым в какой-то слободе. Дым мазал стеклянно-прозрачную голубизну морозного неба, лениво заваливаясь к Москве. Там был пожар, и бедствие это, рядом с жуткой казнью, на миг показалось Копылу таким малым, что он слабо и болезненно покривил губы.

— Уста кривит! — сказал один.

— Цепляй! — послышался голос Ромодановского.

Холодный крюк с хрястом вошёл под ребро. Боль брызнула по всему телу, на миг померк белый свет, а когда сознанье снова пришло к нему, в помутнённых глазах Копыла стояло одно чёрное небо, потом где-то просыпались горохом лица, страшные маковки голов на столбах, да из-под крюка всё меньше и меньше теплила живот липкая струя…

2

Айдарский лес спас многих булавинцев. Сам Булавин высидел утомительно длинную неделю в старообрядческом ските, зная, что служки Максимова всюду по Дикому полю разыскивают его и его сообщников. Время было невесёлое, а тут ещё в конце недели вернулся из Трёхизбянской Лоханка и сказал Булавину, что жену его и сына взяли за караул. Никто не знал, куда отправил их Максимов.

— Ладно ли вызнал? — с последней надеждой спросил Булавин.

— Вся станица видела, атаман, — нахмурился Лоханка.