Обреченные

Но однажды поспорил Никанор с главным агрономом одного из колхозов. Упрекнул, что тот нарушил рекомендации станции и погубил новый сорт пшеницы, посеяв его на сырых площадях раньше положенного срока. От того проросшее зерно, прихваченное заморозком, сгнило и не взошло.

Агроном знал, что случилось бы с ним, опереди его Никанор. И сообщил в органы такое, что Блохина хотели сразу поставить к стенке. Выручило многолетнее сотрудничество. Оно заменило пулю ссылкой.

В сопроводительных документах кто-то объективно сообщил о целесообразности использования Никанора в качестве информатора. Мол, имеет необходимые навыки, стаж, знания, интуицию.

Местные чекисты, увидев сопроводиловку, враз смекнули. И в следующий визит в Усолье предложили Никанору сотрудничество. Чтобы он, выбрав удобное для него время, зашел бы к ним познакомиться поближе.

Он и заявился к ним через неделю, сказав усольцам, что поедет в магазин и заглянет на почту. Ссыльные даже внимания тогда не обратили. Не до Никанора. Своих дел хватало у каждого. Землянки рыли.

А Блохин обговорил с чекистами все подробности предстоящего сотрудничества. Даже как вести себя, о чем говорить, на случай появления чекистов в Усолье — обсудили. Никанор остался доволен знакомством. Да оно и понятно. Ведь вот и здесь можно выжить, если с умом.

Жаль только, что агроном того колхоза остался вне досягаемости. Уж ему бы, хватись вовремя, устроил бы веселую жизнь где-нибудь в Воркуте или на Колыме. И было за что. Целый клин — десять гектаров земли засеял селекцией. И не сберег. Поторопился. Посчитал себя умнее целой опытной станции! Доморощенный кулак, а не агроном! А еще обвинил меня, что вместо сортовой дал гнилое, непригодное к посеву зерно. Оттого колхоз убытки понес. И что этот случай не первый. Что я — махровая контра и враг советской власти. Что я замахнулся на самую кровь народа — хлеб. И в сговоре с такими же, как сам, врежу колхозам, создавая невозможность выращивания хлеба на. полях страны и тем самым мешаю советскому народу жить сытно и счастливо. Трудиться на благо родины… Тьфу, черт, будто у меня списал, — ругнулся солоно, по-отцовски Никанор, стряхнув разом все годы жизни вне деревенского дома и время учебы.

Он, конечно, помнил глаза жены в тот день, когда их в продуваемом насквозь телятнике, повезли вместе с детьми в ссылку.

Ирина молчала. Лишь в глазах стыли слезы и немой вопрос:

— За что?

Она не упрекала ни в чем. Привыкла к горестям. К тому времени одно за другим получила два официальных сообщения о смерти отца и матери. Никанор не посочувствовал, не пожалел ушедших. Ирина тоже разучилась любить мужа, сочувствовать ему. И жила с ним хоть и под одной крышей, но врозь. Никогда ничем не делилась с ним, не советовалась и не жаловалась, подспудно чувствовала за ним подлость по отношению к ней. Но не знала сделана она Ннканором или ее предстоит пережить?

Блохин был плохим хозяином в доме. Все летело у него из рук. Ничего он не умел. Да оно и не удивительно. Где ему было приобрести уменье и навыки? В доме отца не то что корову — курицу прокормить было нечем.

Здесь же, в Усолье, все с ног на голову. Всему учиться пришлось, все постигать, как с измальства. А Никанор, ох, и не любил тяжелую, черную работу и перепоручал ее детям и жене. Никанор, работая вместе со ссыльными, быстро уставал. А потому к концу дня еле уносил домой ноги. Трудно втягивался в жизнь села. Его не устраивало общение со ссыльными. Он ни с кем из них не сдружился. Он заставлял себя не сорваться нигде и проклинал судьбу, закинувшую его на край света. Он жил, сам не зная для чего. Ожидая, что власть разберется и исправит свою ошибку. Никанор написал десятки жалоб во все адреса и инстанции. В них он клялся в преданности властям, горячей любви к строю, в своей верности. Но никто не обратил внимания на его заверения и не хотел исправлять ошибку, допущенную по отношению к стукачу. Никанор сам ходил на почту за ответами. Они были стандартны. Во всех было написано короткое: «Оснований для отмены решения суда о вашем наказании не находим».

Никанор, прочитав такое в очередной раз, возвращался домой как с цепи сорвавшись. Метался по углам. Искал повод придраться к домашним. Те молчали в ответ. И тогда он убегал к морю.

Там один на один с пустотой ругался, матерился, обзывал власти так, что услышь Никанора какой-нибудь стукач — не миновать бы Воркуты иль Колымы до окончания века.

Часа два, а то и три, выплескивал он свою обиду серому морю, серому берегу. И устав, возвращался домой серый, опустошенный.

Так длилось года три. Потом, поняв бесполезность своих жалоб (началась война), немного успокоился. Сам себя утешил тем, что коль в стране война — лучше ему остаться ссыльным, чем освободиться — заберут его на фронт, доказать не в жалобах, а на передовой, любовь к Отечеству.

Он внимательно перечитывал все газеты. Следил за сводками. Он раньше всех понял, что война будет затяжной и кровавой. А потому — проситься на фронт добровольцем и не думал. Он хотел жить.