Обреченные

Никанор злился. Он доказывал чекистам, что они сами сделали промашку, провели обыск в доме священника не при задержании, а спустя несколько часов. Что они его, Никанора, засветили. Выдали с головой, а теперь хотят свой провал на него повесить. Но он не лопух. Знает, как обжаловать незаконные действия НКВД. Ему за это надавали по морде. Но не сильно. Боясь: а вдруг и впрямь сумеет стукач, даже изолированный, послать донос на чекистов. И хотя доподлинно знали его биографию — тронуть Никанора всерьез не решались.

Стукач теперь лежал на шконке, обдумывая, что предпринять, как выйти на волю?

Понимал: в области могут решить избавиться от него. И пошлют в зону. К тем, кого он засветил, предварительно их оповестив обо всем. Повод для такого решения долго искать не надо. Он всегда под руками. Ведь Никанор был в свое время почти приговорен к исключительной мере наказания.

Мужик от таких воспоминаний, как ужаленный в задницу, подскочил со шконки, заходил по тесной, узкой камере, крутясь побитой собакой. Ему было обидно и страшно. Он лучше других знал, что может скрываться за холодной вежливостью чекистов, не признающих родства и дружбы, не отличающих своих от чужих. Не зря считал их молохом, умеющим только карать слепо и безрассудно.

Никанору стало зябко. Кое-что пришлось увидеть и узнать. Малость. Но и от этого мороз продирал от пяток до макушки. Конечно, не мог он подозревать, что с ним обойдутся как с теми, кого забирали чекисты среди ночи. Но ведь жив остался отец Харитон… Вернулся в Усолье. Это был первый случай…

Никанор когда узнал о том — своим ушам не поверил. Хотел навестить священника, но интуитивная осторожность удержала его. И он понял, его позовут.

Ждать долго не пришлось. Едва пригрелся на завалинке, откуда вся река была, как на ладони — увидел знакомый катер, подходивший на малых оборотах к берегу Усолья. Его увидели, позвали. И увезли тут же.

В Усолье теперь, наверное, с ног сбились в поисках. Беспокоятся. Везде заглянули. Не знают, где искать. Никто не видел. Коль услышали бы, что у чекистов — давно бы сюда пришли во главе с Гусевым, шум поднять, чтобы отпустили, — думает Никанор. Но тут же вспоминает, что только он и Шаман видели, куда священник положил ответ в Канаду. Видел, куда с обыском полезли чекисты. Теперь, когда Харитон жив, все поймут. И если станут искать, то не ради выручки, всему селу объявят, кто есть он — Никанор. Усольцы вмиг все вспомнят. Гусев своего Васятку, да и других мальчишек. Всякий приезд чекистов, каждый их обыск, любую беду с ним увяжут, его во всем обвинят. Как же там жене приходится, детям? — дрогнул Никанор и похолодел от ужаса, проклиная все на свете и себя заодно.

От сознания собственного бессилья ему стало не по себе.

Никанор сдавил виски руками, повалился на шконку ничком.

Почему-то, совсем некстати, вспомнился ему недавний спор со старшим сыном — Егором. Теперь ему восемнадцать исполнилось. Из шалуна, вихрастого мальчишки, вырос в парня. Вдумчивый, старательный, он был необщителен со ссыльными. Но с отцом спорил часто, по любому поводу.

Вот и тогда… В прошлую неделю. Когда получили газеты. Заспорили о слове товарищ. Не нравилось оно Егорке давно, с самого детства, до ссылки. Всегда морщился от него: Но молчал. Тут же словно прорвало:

— Какой безмозглый придумал его? Это же не слово, а окрик! — возмущался Егор.

— Что ты понимаешь в словах? Мы им гордились! А тебе оно с чего не по вкусу? — возмутился Никанор тогда.

— Да потому, что оно безликое, бесполое! Товарищ Петрова и товарищ Сидоров. Одинаково, не разделяет пол, умственные способности, деловые и прочие человеческие качества. Чего им гордиться? Слово — плевок! Вон послушай радио. Судно — «Товарищ», колхоз — «Товарищ», жеребец-рекордсмен — тоже «Товарищ». Прииск на Колыме, где зэки золото ковыряли — «Товарищ». А кому все они товарищи? Особо жеребец или племенной бык?

— Ну, это уж перестарались люди. Издержки патриотизма сказались…

— Вернее, дали трещину? Ну скажи ты мне, что оно выражает, характеризует? Чем отличает одного от другого? У нас от товарища Сталина, до товарища Волкова — все равны и одинаковы. Но тогда почему мы из товарищей стали граждане? Где грань?

— А тебе больше что подходит? — язвительно спросил сына.

— Что угодно, но не товарищ! Ненавижу это слово. Оно, как мусор в языке, утратило все то, что вложено было в него с самого начала. Ведь были рабочие, крестьянские товарищества. А потом этот пролетарский ярлык повесили на себя и вожди. Мол, мы такие же, как вы, товарищи. А для чего? Для популярности в толпе! Кинули кость людям. А те и рады, что управляют ими не умы, не господа, не эрудиты, не цари, а такие же товарищи, свои в доску! Поверили, поддержали. А те товарищи из нас граждан настружили. Тоже словечко без прописки. Зато сколько гордости! Гражданин Советского Союза и гражданин осужденный, ссыльный. Одинаково. И по звучанию и по значению.

— Молчи, сопляк! Ишь, язык распустил! Щеголяешь знаниями! Да за такие мысли и рассуждения, знаешь, что бывает? — прерывал Егора.