Обреченные

— Мои руки кровью не замараны. Я никому слезы не причинил. Никто в спину мне не плевал, не проклял отца и мать, пустивших на свет. Я люду судьбы не поганил. Мне и нынче не совестно перед Богом встать. Не был я душегубом. А что власти забидели, то им и ответ держать. Все перед Богом за свое ответят. Никто от Его суда не уйдет. А потому, не дозволю сукиному сыну со мной равняться. Я с ним не то в одной отхожке, в одном лесу срать не сяду! — успокаивался Пескарь, силой уведенный от Комара.

Когда Тимофею предложили временно пожить в землянке с семьей Комаров, Пескарю словно кто горящий окурок в зад воткнул. Старик распалился, раскричался так, что собаки в Октябрьском на его ругань брехом откликнулись. Дружно, голосисто. До ночи не смолкали.

С тех пор никто из ссыльных не обижал Пескаря. Боялись, что в следующий раз милицию разбудит старик. Да и Комар держался от греха подальше. Кому охота в свой адрес гнусные подробности выслушивать. Но жить поневоле приходилось в одном селе. И как ни старайся, сталкивались люди в Усолье. У Пескаря при этом дыхание перехватывало от лютой ярости. Ну за что он вместе с этими, почти одинаково наказан?

— Эх-х, умел бы писать! Да не повезло. Иначе б все просказал про судьбину колченогую, — горевал старик не раз.

В своих снах он часто видел родное село, соседей, лес, всю семью счастливой, свободной. И не выдержав однажды, попросился в поселок за харчами. Сын не догадался о задумке отца. А тот, едва ступив на берег Октябрьского, свернул к поссовету.

Михаил Иванович читал газету, когда Пескарь, коряво переступив порог, вошел в кабинет.

— Чего надо? — не отрывая глаз от газеты, спросил Волков.

— Помоги нам, человек! Ради Бога, подсоби! Век за тебя молиться стану! — сорвался голос у Тимофея.

— Силен! Самому уже немало. А еще на целый век жизни замахнулся! Ну, выкладывай, что у тебя? Кто грызет и точит?

Старик сбивчиво рассказал, что случилось с его семьей, как она оказалась тут. И попросил:

— Ослобоните сына с бабой и детьми! Они ж навовсе не виноватые тут маются! Ить защитник! Калека с войны! Вовсе без ног остался! — повернулся Пескарь к человеку, внезапно появившемуся в кабинете.

— Сын фронтовик! А отец — предатель Отечества! Ну и дела! — развел тот руками.

— И не предатель я! Вот письмо наших, деревенских. Тут про меня. Если б говном был, не вступались бы! — дрожал Пескарь.

— Филькина грамота! Таких бумаг, не заверенных властями, не подтвсржденных официальными лицами, можно кучу наплодить. Не считайте нас за дураков. Вас предателем признало государство! А вы на деревню ссылаетесь! — злился вошедший.

— А деревня наша, разве не государственная кровина? Иль ей меньше знать дано про свой люд? Я в ней всю жисть прожил! — кипел Пескарь.

— Не прожил! До позора дожил! — вставил Волков.

— В полицаях был? Был иль нет? — давил вошедший.

— Числился! — выпалил Тимофей.

— А разве это не одно и тоже? Так чего хочешь?

— Чтоб сына освободили от ссылки! Он — фронтовик!

— Твое семя! Фронтовиком по мобилизации стал. Если б остался, тоже немцам служил бы, — вставил Волков.

— Так не служил. И безногий он. И вас защищал! Не знаю зачем? Вы- то на войне не были! А он на ей здоровье положил без остатку! Отпустите его отсель. В деревню, к своим! Уж я тут сам бедовать стану. Ни о чем не попрошу боле! Сына с семьей отпустите! — едва сдерживал слезы Пескарь.

— Мы вас не забирали! Не везли сюда. Не нам и освобождать! На то большие люди имеются, — ответил Волков.

— А как же мне к им дойти? — дрогнуло сердце деда.

— Ишь чего захотел! Аж в самый Кремль дойти! Ну и силен гад! С грязной рожей, а куда навострился? Да! Такие не пропадут! — хохотали мужики над Пескарем.

— Это я грязный? — выхватил старик заявление сельчан из-под руки Волкова и сказал твердо:

— Надо станет и в Кремль отпишу. Нет вины за мной. И за сына обскажу. Я помогал людям. Не то что вы! Не прятался от войны. Свой люд берег, под самым сердцем! Мне совеститься нечего! Нигде не осрамился. Ни над кем не глумился. Не то что вы! — пошел к двери, спотыкаясь, ничего не видя перед собой. Пескарь вышел наружу. Глаза щипало, в горле дыхание перехватило. Он шел в магазин шатаясь, постанывая.

— Во набрался, старый черт, с утра не сравшн! — хихикнула старуха ядовито, проходя мимо Тимофея.

— Сгинь, язва лягушачья! — цыкнул на нее дед.

— Смотрите, люди добрые! Этот выродок, ссыльная свинья, честных людей обзывает! До чего мы дожили? — заблажила бабка на всю улицу. И тут же стала собираться толпа.

Пескаря в кольцо взяла:

— Чего к бабам пристаешь?

— Тебе, гаду, харя вражья, кто позволил наших матерей обижать?

— Тварь вонючая! Бей его!

Тимофей не видел, кто первым ударил его. Кулак в лицо въехал, дед упал. И толпа разъяренной сворой налетала на него со всех сторон. Его пинали сапогами в бока и голову, поднимали и снова швыряли на землю под дикое улюлюканье и брань.

Старик уже ничего не чувствовал. Только в сердце занозой боль застряла, но и она отступила вскоре. Пескарь потерял сознание.

— Стой, братва! Кажется, перехватили лишку! Конец! Накрылся гад!

— Бежим! — затопала толпа по подворотням.