Обреченные

Я сопротивляюсь все слабее. После первой полусотни ударов по физиономии все остальные похожи один на другой. Наваливается вызванная травмами апатия. Даже боль теперь не способна удержать мое внимание, и мысли разбредаются. У Элизабет Кюблер-Росс[43] об этом ни слова, однако есть еще одна стадия умирания. Помимо гнева, отрицания и торга есть скука. Да, скука. Ты сам себя покидаешь.

Наступает странное умиротворение. Избитая до бесчувствия жестким томом, я постепенно перестаю сопротивляться: приходит отстраненность более глухая, чем от рогипнола. Если я умру… так тому и быть. Раз папе с мамой она симпатичнее, пускай себе удочеряют эту чистую куклу Мэдди. Из дальнего далека я чую запах горящих волос. Едва слышу, как кулаки шлепают по отбитому мясу – мое тело уже хлюпает от крови.

Там я уже бывала. Я сдалась. Невнятными от изнеможения словами я молюсь, чтобы сердце встало.

Вам, досмертным, должно быть, это очень не нравится. Вы терпеть не можете отступников, но я такая. Я уклоняюсь от жизни. Не живу в полную силу. Сбегаю.

Если существует некий великий план, я ему подчиняюсь. Я отдаю себя судьбе.

От таких яростных ударов даже «Бигль» начинает разваливаться. Страницы рассыпаются – предложение за предложением. На меня, трепеща, слетают обрывки бумаги. Слова, написанные карандашом. Один клочок, похоже, горит – край страницы мерцает ярко-оранжевым. Это Фест – крохотулька Фест сопровождает вырванный клочок. Золотистые крылышки яростно молотят воздух. Он зависает, показывая мне листок.

Синими чернилами детской рукой написано: «Ставь перед собой цель настолько трудную, чтобы смерть показалась желанной передышкой…»

Тут, милый твиттерянин, мой слабеющий мозг издает последнюю отрыжку вдохновения. Возможно… возможно, эта бешеная драка и есть та битва со злом, к которой меня готовили родня и поколения телефонных опросчиков.

Вот испытание, которое давно предсказывал Леонард.

Выживание наиболее приспособленных против выживания наиболее добродетельных.

Я поднимаю скрюченные ладони, чтобы перехватить книгу и остановить град ударов. Мои тощие пальцы вцепляются накрепко, а дрожащие руки пытаются выдрать жестокий походный дневник мистера Дарвина. Волшебным образом произошел полный переворот: умирающий человеко-труп снова вступает в мрачное состязание с мальчикоподобной девчонкой.

С мучительным воплем я вырываю книгу. Теперь оружие у меня.

Размахнувшись – так уже было – пропитанными кровью и спермой мемуарами Ч. Дарвина, утратившего веру богослова, я вкладываю тающие силы в могучий удар по миловидному кумполу моей соперницы. Крепкая затрещина откидывает ее назад и на мгновение оглушает, а заодно проливает последний дождь засушенных фиалок и анютиных глазок из сырых страниц книги.

С цветами вылетают обрывки бумаги и пристают к моей противнице. Замок разума мистера Дарвина рассыпается по кирпичикам. Разваливающаяся опись мира природы. Врага обдает картечью мемов: раздвоение… ракообразное… хлопьевидный и рыбка Diodon. Они облепляют мою соперницу, точно папье-маше – пиньяту. Уолластон… сигнальный флажок… огнеземельцы и цинга. Они душат неприятеля. Ее безупречные, отнюдь не близорукие глаза засыпает жгучим песком фактов и подробностей. Всеми ящерицами и чертополохами мистера Дарвина. Образцами цветов, давно собранных мамой и бабушкой.

Прекрасная не-Мэдисон заходится криком ярости. Ее зенки залепило. Она слепа.

В следующий миг тлеющий фитиль моей косы хлещет по ее горючему покрову. Она вспыхивает, а исторгнутые из книги слова и цветы жгут ее своим жертвенным пламенем. Она уже не нападает на меня – хлопает себя по бокам, по пылающим чреслам. Пытаясь погасить огонь, она отхватывает большие размякшие куски себя самой. Раздирает себя на части.

И одновременно вопит. И скачет. Эти завывания банши искажают ее черты, а температура горящей бумаги плавит и гнет ее стопы, колени, раздражающе стройные бедра.

Все еще вцепившись в перемазанную рубашку из шамбре и в развалившуюся книгу, я съеживаюсь неподалеку. Безумно лепеча, вся в крови и голая, как та новорожденная из маминого фильма, я всхлипываю:

– Простите, что была такой самоуверенной трусихой…

После этого унизительного признания происходит невозможное.

Изредка случаются сверхъестественные вещи, которым у нас нет готового объяснения. Руки обхватывают с двух сторон мою обезображенную голову. Мамины мягкие надушенные ладони с пальцами, усыпанными драгоценностями, поднимают мое разбитое лицо, пока наши взгляды не встречаются. Она бережно прижимает мое изуродованное тело – выходит сентиментальная пьета[44] – и спрашивает:

– Мэдди, лапонька, это правда ты?

Меня увидели. Наконец меня признали.

Я и мои родители, наша маленькая семья, – в эту секунду мы снова вместе.

И в этот же поворотный миг невозможная, нечеловеческая кукла поднимает плавящиеся глаза к небу. Булькающим, словно бы жидким голосом не-Мэдисон хрипит: