Обреченный Икар

Артур Кестлер, основываясь на опыте жизни в СССР, одним из первых попытался постичь и литературно осмыслить логику большевизма. Героя романа «Слепящая тьма» Николая Рубашова, «по складу ума – сколок с Бухарина, по внешности и характеру – синтез Троцкого с Радеком»[236], следователь Иванов убеждает: «…Публичное отречение от своих убеждений ради того, чтобы остаться в рядах Партии, гораздо честней идеалистического донкихотства»[237]. Он презрительно отзывается о тех, кого волнует не то, кто объективно прав, а субъективная честность отдельных членов партии. Они, если верить герою Кестлера, отказываются понять главное: объективно правым бывает и субъективно бесчестный человек. Для нас, старых партийцев, повторяет следователь, субъективная честность не имеет значения: объективно правый, как бы преступно он ни поступал, все равно будет оправдан историей, а партийные товарищи, принесенные им в жертву, будучи субъективно невиновными, с точки зрения истории так и останутся преступниками. «…Добродетель, – проповедует Иванов опальному большевику Рубашову, – ничего не значит для истории… но зато ничтожнейшая ошибка [в условиях тоталитарного общества, где вождь отвечает за все. – М.Р.] приводит к чудовищным последствиям и мстит за себя совершившим ее до седьмого колена»[238].

В постреволюционном, переходном обществе все противоречит заявленным – в «Коммунистическом манифесте», в «Государстве и революции» Ленина – целям: хотели уничтожить государство, а имеем гигантскую бюрократию и всесильную политическую полицию; хотели братства, но доносительство стало нормой; проповедовали равенство, а поклоняемся вождю как богу; думали править от имени народа – и вот гоним обессилившие массы под дулами винтовок к цели, которой, кроме нас, никто не видит.

В романе фигурирует некто Первый, «верховный жрец», явно списанный со Сталина: «Диктаторы-дилетанты во все времена принуждали своих подданных действовать по указке: подданные Первого по указке мыслили». Причем в контроле над собственными мыслями они поклялись добровольно, считая это почетным долгом, доказательством безусловной преданности. Ради единства они отправили в тюрьмы и на плаху немало совершивших мыслепреступления товарищей. «Они погрязли в собственном прошлом, запутались в сетях, сплетенных ими же… короче, они были виновны, хотя и приписывали себе преступления, которых на самом деле не совершали. Они не могли возвратиться назад… Они сами вырастили Главного Режиссера и на пороге смерти по его указке скрежетали зубами и плевались серой…»[239]

То, что Кестлер называет «рубашовской версией» (принятие на себя старым большевиком несуществующей вины ради сакральной инстанции, во имя которой раньше им систематически совершались и тут же отмывались в горниле веры реальные преступления), не ограничивается узким кругом партийцев-подпольщиков. У вступивших в партию в шестнадцать лет вся жизнь протекала внутри революции: с юношеским радикализмом они поклялись в отказе от всего личного, не считаясь с последствиями столь радикального шага, и когда наступил момент истины, оказалось, что к столь последовательному самоотрицанию они не способны. Позволяя себе то, за что еще недавно осуждали Троцкого и Зиновьева, они, естественно, вели себя нелогично, испытывая от этого чувство вины; и партия голосом Сталина и его клевретов повелительно им об этом напоминала.

Задача следствия состояла в том, чтобы любым путем задействовать глубоко сидящий в каждом идейном партийце, тем более в чекисте, механизм самообвинения, связанный с использованием запретной, скрытой от партии речи. Превращение этой речи во «вредительство», «предательство», «террор» в процессе следствия потому и протекало успешно, что сама эта речь, с точки зрения носителя веры, уже являлась преступлением. Задача следователя состояла в достраивании мыслепреступления (тайного употребления запретной речи) до уголовно наказуемого деяния с помощью агрессивного обвинительного дискурса, а если понадобится, и пыток. Если бы обвиняемый не был носителем веры, если бы он не поклялся в том, что никогда не будет от партии ничего скрывать, никакое физическое воздействие, никакая пытка не заставили бы его покаяться. Но насилие ложилось здесь на благоприятную почву. Применяющие его знали: как только будет достигнут достаточно глубокий пласт, у жертвы автоматически включится механизм самообвинения. И тогда следователю останется перевести слова раскаяния на язык уголовного обвинения. Лозунги, среди которых они выросли, и стали в конечном итоге их приговором, а следователи лишь подталкивали их, заставляя делать последние выводы из логики веры.