Обреченный Икар

Оказавшись вновь в следственной тюрьме НКВД, Жженов отказался подписать протокол об окончании следствия, требуя, чтобы к делу были приобщены его письма протеста. После рукопашного боя со следователем ему дали лист бумаги, разрешили письменно зафиксировать отказ от подписи под протоколом.

«Думаю, что усилия мои были напрасны. Тогда следствие произвольно перенумеровывало страницы дела, выдирая из него любое, что было неугодно, и внося то, с чем не хотели знакомить подследственного»[273].

Со следственными документами того времени следует обращаться крайне осторожно, с поправкой на то, какой манипуляции они подвергались на разных этапах, что там осталось от признаний обвиняемого, а что идет от указаний чекистского начальства, следователя, машинистки, стенографистки. Информация – и, что еще опасней, само время – в них часто фальсифицированы настолько, что не поддаются восстановлению.

В итоге дело Георгия Жженова (как и дело Сергея Чаплина) было передано в ведение Особого совещания при НКВД, внесудебного органа, выносившего приговоры заочно, в отсутствии обвиняемых. На дворе стоял конец августа 1939 года, в Кремле только что был подписан пакт Молотова-Риббентропа. Немецкий диктатор, сам того не желая, пришел на помощь советскому в его борьбе с «врагами народа». «Сталинский альянс с Гитлером окончательно развеял (надежды) многих тысяч жертв беззакония, томившихся в переполненных тюрьмах и все еще продолжавших верить, что арест – трагическое недоразумение, ошибка и не более того…»[274]

Жженова вызвали в канцелярию, где в присутствии начальника тюрьмы объявили приговор (пять лет лагерей) и предложили расписаться в ознакомлении. «Правда сдохла», – через всю официальную бумагу крупными буквами вывел свежеиспеченный зэк и расписался. Чиновник, зачитавший приговор, пригрозил бунтарю карцером, но дело до этого не дошло.

Расписавшись в получении срока, Георгий перестал провожать каждый проведенный в тюрьме день «своеобразной молитвой»: «Еще одним днем ближе к свободе!» До него окончательно дошло, что свободы предстоит дожидаться много лет. Завтра, пишет он, из ворот тюрьмы выйдет не тот, кто год назад в нее вошел: не наивный паренек, веривший в справедливость, а взрослый, разочаровавшийся, хлебнувший горя человек, которому предстоят большие испытания. Правда, и в его юношеской вере в справедливость не оставалось места для тех, с кем, подобно его старшему брату, поступили не менее несправедливо. И точно так же пареньки, которых – нередко по чистой случайности – не засосало (или еще не засосало) в сталинскую мясорубку, продолжали считать, что живут в лучшем из миров, а те, кого посадили, с кем приключилось несчастье, отверженные, возможно, сами во всем виноваты. Ведь «органы» не ошибаются, а «чужая душа – потемки».

Люди, похоже, еще не понимали, что своим инстинктивным недоверием к ближнему – знакомому, соседу, отцу, брату, да просто человеку – они питают цепную реакцию террора, подыгрывают собственным палачам. Им надо было самим угодить в жернова террора, чтобы прозреть (и то не всегда).

Объявление приговоров воспринималось жертвами как нечто, настолько далекое от реальности и абсурдное, что они… хохотали: в комнате воцарялось лихорадочное веселье, бахтинская карнавальная атмосфера.

«Энкэвэдэшник с тремя кубарями в петлицах зачитывал приговоры:

– Сидоров!

– Есть!

– Отвечать как положено: имя, отчество, год рождения, статья, срок?

– Владимир Федорович, год рождения 1908, статья 58-10!

– Срок?

– Не знаю.

– Восемь лет!

– Премного благодарен, – общее веселье в толпе зэков. Сидоров смеется.

– Фейгин?

Фейгин скороговоркой:

– Есть Фейгин, Семен Матвеевич, 1904 года рождения, статья КРТД – “троцкист”. Срок не знаю.

– Десять лет! – общий хохот. Фейгин притворно плачет. И так далее и т. п.»[275].

Невольно спрашиваешь себя: разве это наше юродство, способность смеяться над собственным несчастьем не делают неизбывным само это несчастье, не позволяют ему, как дурному сну, повторяться веками?!

Обвиняемые понимали: объявленные сроки не просто «липовые», но и «резиновые»: самые короткие из них – трех- и пятилетние – одновременно и самые опасные; их могут в случае чего удвоить или утроить.

Последние часы пребывания в «Крестах», иронически замечает Жженов, начальство постаралось сделать особенно памятными.

В ожидании этапа около сорока заключенных тюремные надзиратели коленями и сапогами запихнули в одну из одиночных камер первого этажа. Пятнадцать часов они простояли притертыми друг к другу настолько плотно, что нельзя было ни повернуться, ни поднять руку. На оправку не выводили, было нечем дышать, люди обливались потом, мочились под себя, «стояла несусветная вонь». И в этих условиях осужденные хлебали тюремную баланду, потому что были голодны и не знали, когда накормят в следующий раз. Миски передавали по головам, те, кому не досталось ложек, хлебали суп через край.