Обречённая воля. Повесть о Кондратии Булавине

Булавин сразу, как только выехал из ворот, заметил далеко впереди дохлую лошадёнку и какого-то криво сидящего на ней верхового человека. Сейчас этот человек окликнул его. Он смотрел на Булавина из-под рыжей бараньей шапки, изъеденной молью.

— Меня тоже пытали, не я ли де порубил тех прибыльщиков? Ха! А мне-то какая прибыль? Не попутчик ли?

— Еду вверх, до Есауловской, — ответил Булавин и спросил: — Так это виновников ищут?

— Подлинно розыск чинят! Покажи, говорят, твою саблю, а у меня и сроду не было ей, сабли-то! Откуда, говорю, у меня сабле взяться, когда я плоты гоняю из Воронежа в Азов?

— А лошадь у тебя откуда?

— А это у нас, плотогонов, этакой уряд заведён: сюда плывём на плотах, а тут покупаем какую-никакую лошадёнку.

— Зачем такая нужна? Это не лошадь, одни копылья! У нас самый что ни на есть захудалый казачишка на такую не сядет: его бабы вальками зашибут.

— То каза-а-ак, — протянул сладко попутчик и пристроился слева от Булавина. — Казак — вольный человек, в седле вырос, а наше дело простое: вот купил я лошадёнку за полтора-те рубли, сам на ней доеду с грехом пополам, а в Воронеже за три рубли продам, если подкормить.

— А если не кормить? — спросил Булавин с еле приметной улыбкой, впервые за последние дни осветившей его лицо.

Попутчик глянул на шрам, зарывшийся в бороду на левой щеке, на тяжёлую складку в межбровьи, этого, по всему видать, домовитого казака, уловил в голосе усмешку, но не принял её.

— А коль не кормить, то всё одно продать стоит. У нас в Воронеже лошадей худых свиньям режут на закорм. Знатное сало!

Булавин только кивнул в ответ. Загляделся вперёд. Чем дальше они отъезжали от города и углублялись в степь, тем слабее становилось дыханье моря, откуда по-прежнему, как и накануне, бежали облака, низкие, холодные, но не те тяжёлые, с обвисшими краями, что обтряхивают с себя дожди. Эти ещё повременят. Вот уже и ветер напился степного духу — запах сушью сгоревших за лето трав, загорчил слегка полынью.

— А скажи-ко мне, добрый человек, — спросил попутчик. — Вот я уж третью пасху в Воронеже живу и всё с умом борюсь: отчего это в украйных землях, где мне довелось бывать, и тут, по Дону, народ сало больно любит? У нас в Новегороде ровно бы не так сильно его почитают.

— Так уж от дедов повелось, — буркнул Булавин.

— От дедов! У нас в Новегороде тоже без дедов не живали!

— У вас татар не было, а тут татаре ежегодь наведывались. Пробьются, как черви, по степи чуть не до самой Москвы, неприметны по балкам да по травам высоким. Всё больше на троицу норовили, когда трава высока, а потом обратно катятся, а по дороге жгут всё, людей и скот в Крым гонят, лютые! Люди, что голову спасали, из лесов да балок выходили и выживали, потому как свинья всегда оставалась.

— А! Оставалась! Хитра, должно, тварь! — хихикнул попутчик.

— Не хитра! Татаре, как и турки, не жрут свинью, вот она и остаётся. Прискачут казаки на пожарище — всё чисто: ни людей, ни куреней, ни скота, а свинья ходит, палёной щетиной воняет, да в пепле роется. Не жрут татаре свиней — в том спасенье христианское.

— А! Не жрут! — крякнул попутчик радостно. — Вот ведь оно как, не жрут! Вот тут и привычка дедова?

— Тут и привычка.

— А верно ли, добрый человек, что они все непоседы?

— Верно. Они не любят насиженное, потому и мечутся по степи.

— А! Не любят! — опять обрадовался попутчик и мигом сорвал шапку, сунул её под зад.

— Чего без седла? — покосился Булавин.

— Седло-то денег стоит, а мне за прогон от Воронежа до Черкасска всего рупь с полтиною платят.

— Проедешь без седла столько вёрст — на карачках всю зиму ходить будешь.

— Не всю! Недельку похожу, как в прошлом годе, а больше не велено: на лесных повалах падогов[7] много, царёвы слуги на них не скупятся.

Попутчик и об этом житье своём говорил отвратительно весело, будто рассказывал о святках да скоморохах. Булавин и раньше замечал в людях тех подневольных московских земель это непонятное казаку безропотье, но сейчас оно показалось ещё больше холопьим. Булавин не выдержал, пустил лошадь намётом.

— Стой! Погоди, добрый человек! — закричал попутчик с таким неподдельным испугом, что пришлось осадить.

— Ну, в чём нужда? — нахмурился Булавин.

— Не гони! Не оставляй меня в степи: боюся! Не ровён час, налетят степняки, до смерти забьют. В прошлом годе так-то троих наших порубили.

Он подтрясся к Булавину дрянной, икотной рысцой, от которой в утробе мужика клокотало и булькало.

— Так я ж с тобой так до Покрова не приеду в Есауловскую.

— Мне только до Цимлянской. Там мы все сбор учиняем. Так уж у нас повелось: из Азову, из Черкасска, из Таганьего Рогу — со всех верфей наши плотогоны туда соберутся. Все-то вместе ничего не устрашимся, да так и пойдём Доном до самого верху. Дон-от ведь нас кормит и поит: где рыбки изловим, где хлебушко купим, где и скрадём — прости господи! — мы ить что божьи люди идём, валом валим. Кормит Дон, нечего бога гневить, а степь — она и есть степь.