Обречённая воля. Повесть о Кондратии Булавине

Ах, ночка тёмная, ночь осенняя,
Ночь осенняя, ночь последняя…

Ещё тише стало у костра. Все прислушивались, стараясь угадать, кто же это так славно запел в кабаке, но голос только накатил тоску и умолк. Из распахнутых окошек кабака вылетали обрывки громких разговоров, выкрики. Нет, той песне не выжить было там. Её заменила другая, разудалая; и как только поднялась эта песня, узнали и певца.

— То Гришка поёт! Банников! — засветился Окунь радостью.

— Тихо, огарок! — шикнул Шкворень и поставил колено на спину присевшего Окуня.

Эх, пропьемся мы, мазуры,
Промотаемся,
Мы во косточки, во карты
Проиграемся.
На что-то мы, мазурушки,
Надеемся?
Надеемся, мазуры,
На сине море.
Ничем нас сине море
Не потешило,
Злым несчастьем разудалых
Обнадежило.

Нет, не согласны были казаки у костра. Море, да ещё море Евксинское, куда Дон-река течёт, всегда было желанным для казацкого сердца. Сколько хожено по нему предками! Да и они, те, что постарше, пустошили турецкие берега. Ведь не святой дух припёр царьградские ворота и городские турецкие весы в Черкасский город, а казаки. А что дувану было! За семь годов не прожить! А теперь? Теперь закрыл царь море от казаков, боится из-за их набегов ссориться с Портой. Конечно, Порта — немалая сила, вся Европа дрожит перед турецкими янычарами, никого не боятся, кроме казаков.

…Атаман-от говорит,
Как во трубу трубит.
Есаул-от говорит,
Как в свирель играет:
«Уж и полно нам, ребята,
На море стоять,
Разудалыем молодчикам
Разбой держать…»

— От Разина не бывало, — промолвил Ременников.

«…Не пора ли нам, ребята,
Возвратиться в Русь,
Возвратиться в Русь
По матушке по Волге вверх?»

Окунь сбросил со спины колено Шкворня, но не поднялся с земли и смотрел снизу вверх на Терентия Ременникова. Бывал ли этот казак в морских походах, доходил ли до Турции? Своя собственная жизнь казалась Окуню неинтересной, почти пустой. Он не был даже под Азовом — ростом не вышел.

— Эх! Пропади пропадом! — воскликнул Шкворень. — Пойду в кабак! Пойдём, Вокунь! Денег жалко?

— Нету у меня денег… — потупился Окунь.

Не успел Шкворень отойти и с десяток саженей, как набежало мальчишечье племя.

— Скачут! Скачут! — заорали они на весь майдан. Они устремились от ворот к костру, размахивая в воздухе деревянными саблями, и те светились почти правдоподобно, когда попадали в полосу света от костра.

Прислушались казаки — скачут!

— Все ли скачут? — отстраняясь ладонью от огня, спросил Ременников, но вопрос запоздал: три всадника осадили лошадей у церковной коновязи.

— Навроде невесел атаман, — сразу определил Беляков.

В костёр кинули сушняку. Пламя озарило всё вокруг, задрожало на дубах, на церкви. Толпа расступилась, и к самому огню прошли трое: Кондратий Булавин, исполнительный здоровяк есаул Семён Цапля, любимец атамана, а позади них тащился бахмутский поп отец Алексей. Булавин был ниже их ростом, но когда он подошёл к костру, спина его заметно затучнела своей плотностью среди других казаков.

— На круг, казаки! — раздался его на редкость низкий голос.

Булавин всегда говорил негромко, а точнее — ненадсадно, но неожиданная для его роста сила голоса заставляла обрывать разговоры. Сейчас на всех повеяло знакомой уверенностью Булавина, деловым упорством, и раз сказал атаман «на круг» — будет круг, хоть и ночь на базу. Казаки смотрели на него, и им казалось, что всё было обычно в нём — фигура, голое, толстый короткий нос с широким вырезом ноздрей, но сегодня лицо его — кто был близко, видел — его широкое в чёрной бороде лицо, непривычно окаменевшее, неподвижно держало крупную складку в межбровьи.

— Эй! Кто там близко? Вдарь по котлу! — крикнул вернувшийся Шкворень.

Тотчас раздался дребезжащий звон надтреснутого чугунного котла. Под окнами кабака послышались крики:

— Эй! Казаки! На круг! Атаман трухменку[2] гнёт!

Повалила из кабака казацкая вольница — в шапках, без шапок, в зипунах, в рубахах, голые по пояс и в одних исподних, кого как обобрал царёв целовальник, но все при оружии, — и все втиснулись в круг, задышали сивухой. В один миг отогнали малолетних. Порскнули в сторону девки и бабы — нельзя и близко стоять, а то до синяков изобьют за нарушенье казацкого закона. Не допустили в круг и тех беглых, что не приняты были ещё в казаки. Угомонились, притихли, готовые слушать атамана.