Обречённые на мытарства

– А мне кажется, это лучший аргумент для познания идейного противника, – воодушевлённо высказался Кривошеев. – Вот, например, адмирал Колчак много чего интересного рассказал в ЧК перед расстрелом. Облегчил душу, так сказать. А мог бы и не говорить, поскольку, как и ты, ничего общего с советской властью не имел.

– Хм-м, я не адмирал Колчак, – насмешливо ответил Марк, – и к расстрелу пока ещё не приговорён. Душа моя пока не требует исповеди.

Кривошеев встал из-за стола, заходил по кабинету. Потом остановился и задумчиво проговорил:

– Вот смотрю я на тебя, Ярошенко, и не пойму одного: оба мы били австрийцев, оба слушали в окопах агитаторов большевиков, а в революцию пришли по-разному. Почему так произошло?

– Ладно, давай поговорим откровенно, – смягчился Ярошенко. – Я попробую ответить на твой главный вопрос. Кто знает, вдруг мои рассуждения действительно помогут тебе понять кое-что в этой жизни.

– Вот как? – удивился Кривошеев. – И каков же, по-твоему, мой главный вопрос?

– Несложно догадаться, – сказал Марк. – Ты никак не можешь понять: почему люди, которых ты сажаешь в тюрьму, через два десятилетия после революции смотрят на жизнь иначе, чем ты? Почему они противятся благим преобразованиям? Не так ли?

– Допустим.

– Казалось бы, что проще? – Марк опять внимательно посмотрел на Кривошеева. – Строится самое справедливое общество в мире, задача понятна, и большевики знают, как её решить. Зачем противиться, зачем высказывать недовольство? Нужно смириться и рукоплескать заботливой власти. Правильно я понимаю твой вопрос?

– Верно мыслишь, – согласился Кривошеев. – Мне на самом деле непонятно: почему люди одной страны, слушая одно и то же радио, читая одни и те же газеты, понимают идеи партии по-разному? Одни приветствуют их, другие отвергают. Почему так происходит?

– По-моему, в этом виновата сама власть. Даже безупречную идею можно воплотить в жизнь по-разному, – ответил Марк.

– Это как?

– Можно добиться результата быстро, но использовать при этом насильственный метод, а можно прийти к той же самой цели другим путём. Даже вершители революции мыслили по-разному, хотя в её основе была заложена лишь одна теория – марксизм. Но – нет, появились большевики, меньшевики, эсеры, потом ещё какие-то политические течения. И все понимали эту теорию по-разному.

Кривошеев смотрел на Ярошенко во все глаза и не верил своим ушам. Простой крестьянин, окончивший когда-то гимназию, рассуждал как заправский просветитель. Он не удержался, спросил:

– Откуда такие познания?

Ярошенко отвёл взгляд куда-то в сторону, задумался. Он вспомнил, как все эти дни, которые пришлось провести в камере, они с Осокиным, уединившись, чтобы не слышали другие арестанты, подолгу беседовали о государственном строе и политике.

– Читал труды Маркса и Энгельса – пытался понять философскую, экономическую и политическую составляющие революции, – сказал Марк Ярошенко, поразив своим сообщением следователя

– Но ты же… – начал было Кривошеев и споткнулся.

– Хочешь сказать, верующий? – усмехнулся Марк. – Политика и вера несовместимые вещи?

– Вроде того.

– Верующий человек волен искать раскрытие смысла жизни не только в Библии.

– Вон оно как…

– Ты вот оказался внушаемым человеком и сразу поверил большевикам, а я – нет. Решил вначале разобраться в теории марксизма.

– И что? Разобрался?

– Думаю – да. Считаю, большевики выбрали неверный путь, исказив истинную идеологию марксизма.

– То есть?

– Они отказались от реформистского течения, выработали свои догматические принципы, что и привело страну к тоталитарному режиму, – с удовольствием проговорил Марк заученную им замысловатую фразу философа Осокина.

– Но разве твоя вера в Бога основана не по тому же принципу? – с издёвкой в голосе спросил Кривошеев, сражённый наповал мудрёным изречением Ярошенко.

– Вера в Бога – дело добровольное, коммунистическая же идеология носит принудительный характер. Не поддерживаешь революционные преобразования, не веришь в построение коммунизма – отправляйся в лагерь на перевоспитание. А если попытаешься отстаивать свою точку зрения публично – получишь пулю в затылок, – усмехнувшись, сказал Марк Ярошенко. – Мнение рядового гражданина власть не интересует, потому что оно враждебное и не вписывается в принятую идеологию. Вот так. Там, где присутствует насилие – прогресса не будет, любая насильственная идея порочна и в конечном итоге потерпит крах. Вот и всё, что я тебе скажу, Афанасий Дормидонтович. И – ни словом больше. А ты уж сам думай, как тебе после моих слов следует относиться к так называемым врагам народа. Уважать их за иное видение мира, или гноить в тюрьмах и лагерях.

В кабинете воцарилась мёртвая тишина. Два непримиримых врага смотрели пристально глаза в глаза, думая каждый о своём. Потом Кривошеев положил перед Марком протокол допроса, сухо проговорил:

– Подписывай, здесь нет ни слова о твоих высказываниях.

Марк пробежался взглядом по исписанным листам, поставил внизу свою подпись.

Через минуту он уже шагал по коридору в сопровождении охранника. Верзилы Бражникова не было, обошлось без рукоприкладства.