Обрести себя

Мы, то есть я, тетя Поля, мамины соседи, ее подруги по работе пошли на кладбище, потом посидели, помянули маму. Когда все разошлись, мы с тетей Полей остались одни. Я тебе рассказывала, что она никакая мне не тетя, а просто соседка, но это неверно. Она мне, как вторая мама. Я всю жизнь помню маму и ее. И вот, Димочка, сидели мы за столом на кухне, за котором я пишу тебе это письмо, и вдруг тетя Поля рассказала мне такое…

Она сказала мне, что моя мама, вовсе мне не мама, а… Нет, я дура, я не права. Она-моя любимая мамочка потому, что всю свою жизнь я помню тепло ее рук. Это она растила меня, сидела со мной ночами, когда я болела, отдавала мне всю душу и все свое больное сердце. Она и тетя Поля.

Извини, я тут кляксу посадила. Просто у меня пальцы дрожат и в душе такое творится…

В общем, как я писала, остались мы одни. Мы сидели и смотрели друг на друга и тетя Поля вдруг мне сказала:

– Танечка, я должна выполнить последнюю мамину волю. Ты знаешь какие были ее последние слова? Она сказала мне:

– Передай Тане пусть меня простит и расскажи ей все!

– Тетя Поля, за что я должна простить маму?! Что ты должна мне рассказать?!

Я ее спросила, а сама не знала, что и подумать.

– Сейчас ты все поймешь, Танечка, – сказала мне тетя Поля. Разговор не простой и мне очень тяжело говорить, но я обязана рассказать то, что мы от тебя скрывали. Просто у мамы не хватило душевных сил рассказать тебе и она завещала это сделать мне.

Знаешь, Димочка, тетя Поля замолчала на несколько мгновений, а у меня сердце вдруг так заколотилось, что чуть из груди не выскочило.

– Дело в том, – продолжила она, что Аня тебе не мама, то есть ты не родная ее дочь.

Тут мне в голову, как шибануло, аж в глазах потемнело. Как, говорю, такое может быть?

– Наберись терпения и слушай, пока у меня силы есть.

Стала я слушать, а она говорить.

– Мы с Аней с детства подружками были. Здоровьем она была слабая. Замуж так и не вышла, а мне повезло. Вышла я замуж за Петра своего, но счастье мое долго не продлилось. Забрали его на Финскую в 39-том году и все. Осталось я вдовой. Жили мы с Аней, как две сестры. Потом началась война. Оказались мы под немцами. Ты знаешь, Танечка, до войны в Клинцах жило много евреев. И в соседних городах тоже. В Новозыбкове, в Мглине, в Унече и Почепе. Немцы евреев, которые уйти не успели, убивать начали. Я такого ужаса насмотрелась, что до конца дней моих хватит. Некоторых из них не сразу убили, а в гетто согнали. Весной 42-го, в апреле, погнали немцы с полицаями оставшихся евреев из гетто на расстрел. Мы с Аней, как раз с рынка шли и увидели, как их ведут. Их к стадиону гнали, туда где памятник сейчас.

Стоим мы и другие женщины тоже стоят, а их гонят, бедных. Вдруг из их колонны выскочила женщина с младенцем. Кинулась к нам. Глаза от ужаса расширенные, лицо белое. Я, Танечка, ее лицо всю жизнь во сне вижу! Бросилась она к нам и младенца швырнула. Прямо Ане в руки. Полицай, как заорет:

– Жидовка, стой!

И выстрелил ей в спину. Тут такое началось. Крики, выстрелы. Мы с Аней бегом оттуда. Хорошо, что никто в этой неразберихе не заметил куда мы побежали. Вот этим младенцем ты и оказалась.

Димочка, я сидела, как каменная, и слушала, а тетя Поля все говорила и говорила.

– Мы потом с Аней в лес ушли, к партизанам. Боялись мы, что кто-то донесет. Ты, наверное, слышала, что за укрывательство евреев, немцы расстреливали беспощадно. Полицаи, как волки рыскали. Вот мы у партизан и укрылись. Мы у них при кухне, да при госпитале были. Ох и натерпелись мы с Аней! Тебя, Танечка, выхаживали. Ты же крохотная совсем была. Полгода не более. Как ты выжила?! Аня за тебя каждый вечер божьей матери молилась. Ты, говорила, ее мне послала, ты и сохрани! Потом вернулись мы домой, тебя, как дочку Анину оформили. Что отец твой вроде в партизанах погиб. Тут командир отряда сильно помог, чтобы все в тайне сохранить. Так и жили мы с Аней и тебя, Танюша, растили. А отчество твое тебе от Петра моего досталось. Вот так-то.

Кончила она говорить, а я сижу, как кукла деревянная, и слова выдавить не могу. Потом в себя пришла немного и сказала ей, что все равно никого для меня нет роднее и ближе, чем мама и она. Кинулась ей на шею, исцеловала всю. Потом до меня потихоньку доходить стало.

– Так что, тетя Поля, получается, что я еврейка?

– Да, получается, что так и есть, – ответила она.

Я ей сказала, что как-то спросила у мамы, почему она светленькая, а я черненькая. Она мне ответила, что отец черный, как смоль был. Вот теперь, Димочка, я поняла, почему.

Потом тетя Поля встала, пошла в спальню и принесла мне золотой кулон.

– Это в пеленках твоих нашли, – объяснила.

Посмотрела я на кулон. Красивый очень. Шестиконечная звезда еврейская, обвитая виноградной лозой, а в центре две буквы странные. Одна на русское «П» похожа, а другая на «Ш».