Обрести себя

В его душе еще бушевало. Но вместе с болью он чувствовал и некое удовлетворение от того, что случилось именно так, как он и предвидел. Дочь, которая обошла его и не спросила у него согласия, выбрав мужа, сейчас стоит перед ним кающаяся, полная угрызений совести. Он, как и любой родитель, восстал против разрушения очага своего ребенка. Какой бы ни был зять, долг отца защитить семью, уберечь ее от распада. Ведь никто не расходится из-за того, что один щедрее, а другой прижимистей, или оттого, что один мягче, а другой суровей. Святое это дело семья. Не зря же дочь оставляет отца и мать, следуя за своим избранником. Попы не дураки, раз они обряд создания семьи обставили с такой помпезностью. Другое дело, что они часто объединяли тигра с перепелкой и заставляли их выводить цыплят. Но кто заставлял Женю? И вслед за яростью в душе всплыло недоумение.

— Неужели, доченька, ты не в состоянии согреть четыре стены?

— Иногда, отец, легче согреть все село, чем свой дом.

— А ты хотя бы пробовала?

— Пробовала. Ничего не вышло.

— Может, дрова сырые были? Или, может, стены настыли? Надо иметь терпение.

— До каких же пор?

— Не знаю.

— Не знаешь, а говоришь. Или ты думаешь, я от хорошей жизни убегаю в другую деревню?

Нет, конечно. Но ему хотелось узнать причину. Может, не все еще потеряно, может, еще не поздно что-то исправить. Женя больше ничего не хотела рассказывать. И он стал вытаскивать из нее по слову, надеясь добраться до сути.

— Он тебя бьет?

— Нет.

— Пьет?

— Нет.

— Ходит с другими?

— Нет.

— Тогда чего вам не хватает?

— Не знаю.

— Дом человека — и рай и ад. Это надо знать. Думаешь, мне с твоей матерью было всегда легко или ей со мной? Но мы уступали друг другу — то я ей, то она мне. Так и жили.

— Я тоже готова уступать, но не в этом дело.

— А в чем?

— Влад нехороший человек. Не знаю, как объяснить, но это так. С каких пор живем вместе, я не слышала, чтобы он запел песню, чтобы отозвался хорошо о ком-нибудь.

— Сама выбирала. Нравился же вначале, лучше его никого не было.

— Отец, а ты ни разу не ошибался в своей жизни? А раз так, то почему мне нельзя ошибиться? Почему ты хочешь сделать из меня святую, отгородить от жизни? Ведь плохо-то мне, я сама страдаю. Или ты думаешь, этот разговор мне ничего не стоит, или я каменная?

— Мы, старики, привыкли считать брак делом пожизненным.

— Даже когда он ошибочный?

— Да.

— Пожертвовать всей жизнью из-за одной ошибки, не слишком ли это дорого, отец? Да и что это за семья, если я возвращаюсь домой по вечерам, как в тюрьму.

— А что вы сделали с любовью? Ведь вначале она была.

— Один обман, дым, который меня ослепил на время. Но ты должен радоваться — я стану опять зрячей.

— Спасибо. Ух, зачем только дети вырастают?!

— Чтобы прозреть.

— Если бы так!

Сильный грохот прокатился по небу, вздрогнули даже холмы. Женя, собиравшаяся что-то сказать, зажала уши ладонями. Маленькая, согнувшаяся, уткнув подбородок в колени, она сидела под лохматым небом и не собиралась бежать в укрытие.

— Пойдем отсюда, — сказал Арион. — Нехорошо сидеть под деревом во время грозы.

Давно Ариону не доводилось слышать гром в ноябре. Говорят, это обещает долгую осень. Как бы там ни было, дождик не помешает, земля томится по влаге. Под лохматым небом холмы стали еще красивее. Потянуло холодом, видно, неподалеку где-то уже прошел дождь.

— Возьми мои книжки с собою, а то мне тяжело нести, — попросила Женя. — Я еще должна зайти к птичницам.

— Положи в бедарку.

— Ну я пошла.

— Ладно, иди. Хотя, нет, подожди. — Он взял из бедарки свою старую свитку и набросил на нее. — Накинешь на плечи, если дождь застанет.

Возвращаясь в Волчанку, Арион впервые по-настоящему почувствовал, что Гнедой постарел. Пора его сменить. Как он ни крутил кнутом над спиной лошади, она не побежала рысью. А ему так хотелось лететь быстро-быстро, чтобы развеялись все мысли, чтобы для них попросту не осталось времени. Но Гнедой перестал его понимать. Странно, в дороге Арион почувствовал, что то, что сказала ему Женя, перестало угнетать его. В душе у него засветилась радость, тепло, которое ощущает земледелец, закладывая основу будущего урожая.

Он ехал медленно, бедарка, как люлька, укачивала его. И чтобы он не скучал, давнее забытое видение присело с ним рядом. Был он в ту пору молодой. Молдавия тогда стала вновь советской. Ему дали два гектара земли, засеянные еще при боярах. Пшеница уже поспевала. О таком богатстве он и не мечтал. Женя было тогда совсем крохотная, только-только становилась на ножки и начинала лепетать «ма-ма», «та-та». Ее не на кого было оставить, а урожай не мог ждать. Пришлось взять ее с собой в поле. Бедняжка весь день ползала за ними по стерне, царапая ножки. Под вечер девочка расплакалась, остановить ее было трудно. Он не мог больше слышать ее плач и сказал Мадалине:

— Бери ее и отправляйся домой. Сам закончу.

Она скрутила ему несколько охапок перевясел, чтобы связывать снопы, и пошла к девочке. Немного спустя она вернулась со словами:

— Уснула крошка.