При свете свечи я написала на конверте имя Сары и адрес, стараясь получше скопировать почерк госпожи. Он настолько ухудшился, что можно было написать любые каракули, и они сошли бы за ее почерк. Я заклеила письмо каплей воска и запечатала печатью госпожи, которую стащила из ее комнаты – позаимствовала, скажем так, – и собиралась сразу положить назад. А перо с бумагой я просто стащила.
На кровати, разметавшись от жары, спала Скай. Я посмотрела, как она шарит руками по месту, где обычно лежала мама, потом задула свечу и глядела, как в темноте исчезает дымок. Завтра я должна незаметно положить письмо в пачку, которую отправят на почту, в надежде, что никто не станет его рассматривать.
Скай пела во сне на языке, напоминающем креольский диалект, и мне вспомнилась горсть риса, которую она рассыпала на могиле, чтобы дух матушки попал в Африку.
Африка. Это единственное место, где будет обретаться матушка, где бы ни жили мы со Скай.
Сара
Каждый день я просыпалась опустошенная и печальная. Кэтрин дала время на сборы до первого октября, но мы не нашли никого, кто бы принял двух сестер, изгнанных квакерами. В доме Лукреции теперь было полно детей. Улицы наводнили написанные от руки листовки, наклеенные на фонарные столбы и дома и валявшиеся на земле. Бросались в глаза вульгарные заголовки: «ВОЗМУТИТЕЛЬНЫЙ ПОСТУПОК: среди нас живет ярая аболиционистка». И ниже – письмо Нины в «Либерейтор» во всей красе. Нам не открыли бы двери даже самые дешевые пансионы.
Я была на грани отчаяния, когда пришло письмо без имени отправителя и адреса.
На следующий день мы простились с прежней жизнью и, не оставив адреса и не попрощавшись, приехали в экипаже в крошечный кирпичный домик, в бедную округу, где жили в основном белые. Перед фасадом стоял покосившийся деревянный забор с цепью на воротах, и нам пришлось тащить чемоданы к задней двери.
Слабо освещенная мансарда заросла паутиной, когда внизу разожгли камин, в ней стало удушающе жарко и запахло древесным дымом, но мы не жаловались. У нас появилась крыша над головой, и мы вместе. У нас были друзья, Сара Мэпс и Грейс.
Сара Мэпс получила хорошее образование, возможно лучшее, чем я. Окончила городскую академию квакеров для свободных чернокожих. Потом она расскажет мне, что уже в детстве знала о своей единственной миссии – основать школу для чернокожих детей.
– Мало кто понимает, что можно так верить в свое призвание, – сказала она. – Большинство людей, даже моя мать, считают, что я принесла чересчур большую жертву, не выйдя замуж и не родив детей, но мои ученики – это и есть мои дети.
Я-то хорошо понимала. Как и я, она любила книги и хранила самые ценные тома на полке в маленькой гостиной. Каждый вечер прелестным певучим голосом читала вслух своей матери Мильтона, Байрона, Остен и продолжала читать даже после того, как Грейс засыпала в кресле.
Повсюду в доме на вешалках висели шляпы разной степени готовности, их наброски лежали на столах или торчали из рамы зеркала у входной двери. Грейс мастерила огромные шляпы, украшала перьями и продавала магазинам. Она сама, как квакерша, не могла носить подобные наряды. Нина считала, что Грейс занимается не своим делом, но я думаю, у той талант художника.
Первую неделю мы наводили порядок в мансарде. Вымели пыль и пауков, вымыли окно. Потом отполировали рамы двух узких кроватей, стол, стулья и скрипучее кресло-качалку. Сара Мэпс принесла нам домотканый коврик, яркие лоскутные одеяла, дополнительный стол, фонарь и маленькую книжную полку для наших книг и журналов. Под карнизы мы воткнули ветки вечнозеленых растений для свежести и развесили одежду на стенных крючках. На стол я поставила оловянную чернильницу.