Обретение мужества

Сперва я испугался слова зависть, наверное, мальчишество это — завидовать тем, кто был на фронте. И все-таки есть в отношении Трунина и Смирнова к героям их фильма что-то от честной мужской, понятной по-человечески, зависти. И не выглядит она мальчишеством, нет, не выглядит Ведь человеку, осознавшему себя личностью, свойственно думать о собственном звездном часе, стараться жить так, чтобы быть готовым к встрече с ним. Не отсюда ли пристальное уважение к каждому, у кого такой час уже был и кто может вспомнить о нем не краснея, — уважение, в котором оттенок зависти более чем естествен. И не это ли уважение, со всеми его оттенками, станет важной составляющей той силы, которая, случись что, поднимет сегодняшних двадцати и тридцатилетних и заставит их сделать все, что надо. Как сделали все, что надо, бойцы 41-го и 45-го. А ничего не случится — в мирной жизни тоже желательно существовать, не прячась...

В фильме есть эпизодический персонаж — молодой парень, который, раздраженно и нагловато ссылаясь на неотложные дела, отказывается отвезти в больницу человека, нуждающегося в безотлагательной помощи. Спортивный такой, плотно скроенный, ультрасовременный парень. Знаменательна холодная ярость, с какой воссоздан этот персонаж на экране. Авторы не прощают ему отсутствия готовности не то что к серьезной, а к самой простой, самой элементарной пробе на душевную надежность, не прощают того, что он не желает думать о самой неизбежности таких проб, в которых, хочет он того или нет, человек оказывается как на ладони. Тревожащее нежелание это авторам, наверное, случалось наблюдать у кого-то из своих сверстников. За прямотой и категоричностью отношения к нему угадывается нетерпеливое желание освободиться, разделаться с бездуховностью, наглостью, упивающейся своей безнаказанностью, в каких бы зачаточных, неразвившихся формах они ни проявились, какие бы ни принимали житейски обыденные обличья. И именно в момент прямого столкновения с бездуховностью, наглостью вновь обрели внутреннюю спокойную — общую — уверенность в себе, в своей нужности друг другу ветераны Великой Отечественной. Резко обозначился противник, пришла ясность, которой, быть может, не хватало героям в последние годы.

Напомню, мы застали их только что похоронившими друга. В последний раз они встречались в 46-м, на дне его рождения. Потом не виделись много лет — двадцать, получается, с лишним. Трудно смотреть многие кадры первой половины фильма, иной раз просто глаза хочется опустить — так пронзительно явственна внутренняя неловкость людей, встретившихся после столь долгой разлуки. Так трудно вписаться им в новом, а вернее прежнем своем качестве (опять рядом солдаты, к плечу плечо) в спешащий, неостановимый круговорот городских буден. Что ж, случается, обыденщина разводит друзей. Сотни, тысячи важных и неважных забот вяжут по рукам и ногам, мешают остановиться, задуматься о прожитом, о том, так ли у тебя все складывается, как мечталось в землянках под взрывами, сохранилось ли, не затерялось ли среди упомянутых забот ведущее, важное, ради чего имеет смысл личное твое пребывание на этой земле.

И вот поседевшие разведчики, радисты, минеры смотрят на тебя глазами совести, глазами войны, смотрят, вовсе не навязываясь в исповедники, или судьи, — просто само их присутствие здесь, у могилы друга, после стольких лет разлуки, ты сам не можешь воспринимать иначе. А это нелегко, тревожно, ответственно, счет прошлого слишком высок. И не получается сперва разговора, и в иных движениях, репликах отчетливо проскальзывает желание разойтись и, избегнув откровений, вернуться каждому в свое русло.

Да и люди они очень разные, хотя каждого достаточно катала и била жизнь (живо и проникновенно работают в фильме актеры, не берусь выделить кого-то из них) Слесарь Ваня Приходько — открытая, доверчивая душа, и директор Харламов, у которого таких, как Ваня, в подчинении, наверное, сотни, и, похоже, крут он с ними бывает, грубоват, официален. Зачерствел пожалуй, немного Дубинский на своей бухгалтерской должности, так что, столкнувшись с ним по работе, можно его сгоряча и за чернильную душу принять. А Кирюшин (меньше всех ему отпущено текста, но характер получился под стать другим — не примитивнее, не абстрактнее) — стоит только посмотреть на его усталое, с мешками под глазами лицо, чтобы понять: нелегок журналистский хлеб, ох, нелегок.

Но удерживает что-то этих разных людей от окончательного прощания. И вот случается происшествие: на участке Приходько пробило подземный электрокабель, и мальчишку, Ваниного напарника, сильно стукнуло током. Настал пусть не грозный, но ответственный жизненный рубеж, надо было ликвидировать аварию, спасти человека, и фронтовые друзья, не настраиваясь, не говоря никаких слов, просто повинуясь душевному импульсу, начали действовать совместно, понимая друг друга с полуслова и во всем друг на друга полагаясь.