Обретение надежды

— «Приличный специалист…» А багаж у него, Федор, старенький. С таким багажом и оглянуться не успеешь — в неприличные попадешь. Ты учти, я с него теперь не слезу. Или будет работать или — скатертью дорожка. Слишком ответственный участок…

— Мы с ним вчера об этом говорили. По-моему, он кое-что понял.

— Тогда пошли, поздно уже.

3

К ночи северный ветер съел настоянный на выхлопных газах туман, выдул из тесных каменных тоннелей улиц вязкую гриппозную сырость, застеклил лужи осколками неба и превратил тротуары и мостовые в катки, щедро прибавив работы травматологам и автоинспекторам, а затем на город обрушился снег. Не пошел, как и положено первому, робкому еще снежку, не посыпал, не повалил даже, а обрушился, как после долгого зноя, случается, обрушивается ливень. В белом месиве утонули дома, улицы скверы, исчезло небо, расплылись цепочки фонарей, и к утру о вчерашней осени напоминали разве что одинокие таблички над крутыми трамвайными спусками: «Осторожно, листопад». Город стал стерильным, как простыни в биксах, белые, с голубоватым отливом, но радовались по-настоящему снегопаду только дети: с визгом и гиканьем они барахтались в сугробах, швырялись снежками, лепили баб; взрослым было не до веселья: как всегда, зима застала дорожные службы врасплох, транспорт ходил еле-еле, с перебоями, и тысячи людей опаздывали на работу.

Опоздала на работу и старшая сестра радиохирургии Таиса Сергеевна Коваль, и поэтому Агеева выписали только где-то к полудню.

В вестибюле он обнял старого Липеня, пожал руки Виктору и Жихареву, которые вышли проводить его, потрепал по плечу Таню.

— Будьте здоровы, братья. Ни пуха вам, как говорится, ни пера. Помните: мой дом — ваш дом.

— Будь здоров, Дима, — сказал Липень, часто моргая красными набрякшими веками. — Дай нам бог всем отсюда выбраться и посидеть за чарочкой, и сыграть в домино. Где я найду другого такого напарника, Дима, хотел бы я знать, етые обормоты теперь не выпустят меня из-под стола.

— Ничего, Самуил Канторович, — через силу усмехнулся он, — мы им еще покажем кузькину мать. Ну, ну, не вешай носа, старик. Будьте, ребята.

Светлана открыла тяжелую дверь, и розоватый свет ударил ему в глаза, такой чистый и яркий, что он зажмурился, чтобы не ослепнуть от сияния солнечного дня. Ветер уже улегся, и снегопад окончился. Желтое солнце текло по теплому мрамору снега, и, как в мраморе трещинки, в нем змеились узкие черные тропинки. Морозный воздух, процеженный сквозь редкое голубоватое сито небосклона, кольнул его в грудь, и не больницей пах он, не тоской обреченности, не долгими одинокими сумерками, а надеждой, и от этого запаха у Дмитрия закружилась голова. Сверкающий, как сахарная глыба, мир начал медленно раскачиваться перед ним, и он схватил Светлану за руку, чтобы не упасть: даже крепкое вино так не кружит голову, как сладкий воздух надежды.

Они спустились с крыльца и медленно пошли по тропинке к воротам, и он до ломоты в глазах жадно вглядывался в туго натянутое снежное полотнище, из которого солнце выбивало фиолетовые искры. В прозрачном расплавленном небе кувыркались пестрые сороки, зеленые елочки присели под тяжестью боярских шуб, и он задохнулся от восторга, словно впервые увидел все это, словно не было у него за плечами многих и многих серебряных зим.

У поворота на центральную аллею Светлана остановилась и подняла голову, и Дмитрий тоже поднял голову и увидел в окне третьего этажа Сухорукова и Басова. Он догадался, что это окно операционной, потому что лица Андрея и Якова прикрывали марлевые маски. Дмитрий помахал им рукой, и они тоже подняли руки в резиновых перчатках и покивали головами в белых поварских колпаках.

— Счастливо, ребята! — беззвучно прошептал Дмитрий. — Счастливо вам, дорогие мои друзья!

Сухоруков и Басов исчезли в глубине операционной, а он пошел догонять Светлану, и снег весело скрипел у него под ногами.

У ворот на столбе, заботливо обметенная вахтером, висела все та же табличка: «Больным выходить за территорию института категорически запрещено…» Он вспомнил, как стоял перед нею солнечным октябрьским днем, оцепеневший от пронзительного отчаяния, как бились в висках чеканные терцины Данте: «Оставь надежду, всяк сюда входящий», — и тяжело мотнул головой, словно хотел протолкнуть ком, застрявший в горле. Нет, не такая, оказывается, это штука — надежда, чтобы ее можно было оставить даже перед вратами ада, а не то что перед воротами лечебницы. Она — твоя тень, твой вечный и неизбывный спутник, пока живешь — надеешься.

— Пошли. — Светлана нетерпеливо дернула его за рукав. — Пошли, тебя это больше не касается. Ты здоров, слышишь, ты абсолютно здоров, и вон уже подходит наш автобус.