Обретение Родины

— Ошибаешься, Мики! Если бы я собирался писать роман, там личные впечатления до какой-то степени в помощь. Но для исторического исследования они только помеха. Множество личных впечатлений влияет в том смысле, что, сколько ни старайся оставаться правдивым и объективным, все равно наиболее интересными и важными будут казаться именно те события, к которым ты сам имел хоть малейшее отношение. Вот тебе пример. Много месяцев я прослужил в войсках 4-го Украинского фронта, а Венгрию в основном освобождали 2-й и 3-й Украинский. Хотя к ее освобождению и 4-й Украинский имеет, конечно, некоторое отношение. Рисуя мысленно план будущей книги, я, вполне точно зная, что с этой стороны 4-й Украинский играл лишь второстепенную роль, невольно отвожу ему в моем будущем труде одно из главных, если не главное место.

— Все понятно, Володя. И все-таки можешь мне поверить, ты говоришь ерунду. Раз ты, уже планируя книгу, знаешь заранее, что в работу может вкрасться определенная ошибка, избежать ее нетрудно.

— Через десять лет — да. А сейчас, думаю, это для меня попросту невозможно. Не пойдет у меня сейчас работа. Отложу на десять лет! А может, и еще дальше. Хорошо, если бы выяснилось, что я заблуждаюсь. Но сдается, я все-таки прав. Нелегко оставаться объективным, когда в твой труд вмешиваются личные впечатления. В общем, поживем — увидим!

— Ничуть ты меня не убедил, Володя. Однако спорить с тобой не хочу. Что до моих собственных планов, то личные впечатления мне не мешают. Я и после войны намерен остаться в армии. Стану передавать гонведам советский опыт. Я подразумеваю под этим, Володя, не стратегический и тактический опыт, а подлинный патриотизм, удесятеряющий силы Красной Армии, а также великую интернациональную солидарность советских солдат. Знаю по собственным наблюдениям, что даже венгерский рабочий лишь с превеликим трудом может себе уяснить, что силу оружия советского бойца умножает подлинный, искренний, глубоко прочувствованный гуманизм. — Говоривший внезапно умолк, закашлялся. — Ты меня понимаешь, Володя? Вообще-то гонвед — отличный солдат. И теперь Венгрия будет наконец обладать армией, которая способна послужить народным интересам. Наша задача — усилить ее мощь, передавая ей наш опыт. Именно это и станет целью моей жизни! Я избрал эту цель по той причине, что, к сожалению, не верю, будто с победой над Гитлером фашизм будет окончательно уничтожен. Вот увидишь, нам еще предстоит куча хлопот с фашизмом, возродившимся где-нибудь в другом империалистическом государстве, пусть даже под какой-то иной маской или лозунгом. Потому-то я и останусь солдатом. Гонведом…

Балинт открыл глаза. Володя еще не вставал. На краю его постели сидел молодой советский капитан с задумчивыми глазами, стройный, подтянутый, свежевыбритый.

— А, Миклош! Ты как сюда попал?

Капитан вскочил.

— Товарищ майор, капитан Миклош Штейнмец [68]докладывает…

— Отставить! Ты что, служишь в Дебрецене?

— Прибыл всего на один день, товарищ майор, прямо с передовой. Сегодня же уезжаю в Ясапати, в ставку фронта.

— По каким делам здесь?

— Четвертый Украинский передал нам группу политработников, специально подготовленных на должности городских комендантов. В Дебрецене они слушали дополнительные лекции, и я теперь приехал за ними. Вечером выезжаем в Ясапати, а завтра — послезавтра они уже понадобятся на местах. Нужда в них большая. Я тоже в Ясапати не останусь. Этой же ночью должен выехать в Цеглед. Прикомандирован к опергруппе штаба фронта.

Чтобы лучше видеть Штейнмеца, Балинт повернулся на бок. Холод сразу забрался ему под шинель.

— Брр! А ну, ребята, давайте затопим! Угля хватает.

Миклош Штейнмец с большим знанием дела развел огонь, и уже через несколько минут печка раскалилась докрасна.

— Скажи, Миклош, ты родился в Венгрии? — спросил, бреясь, Балинт.

— Мне, товарищ майор, было четыре года, когда мои родители эмигрировали. С тех пор…

— Знаю. Побывал всюду, где наши сражались с оружием в руках. Известно мне и то, что ты воевал в Испании рядом с Матэ Залкой. Бедный Матэ! Двадцать лет готовился к возвращению на родину… Да еще как готовился!.. И вот мы здесь, а он остался в Испании. Теперь уж вы, молодые…

Лысый майор так и не договорил, чего ждет он от молодых. Но по блеску глаз он увидел, что они его поняли.

Анна Моцар принесла завтрак.

Веки ее были красны от слез.

— Что с тобой, Аннушка? Что случилось? Кто тебя обидел?

— Представь себе, Геза, — сказала она со вздохом. — Выхожу на улицу… так просто, поглядеть… А там… на улице… все люди говорят по-венгерски…

— Ну и о чем же тут плакать? — удивился Балинт.

Анна закрыла лицо руками и ничего не ответила.

— Это действительно какое-то особое чувство, товарищ майор! — заговорил вместо нее капитан Штейнмец. — Мы и раньше повсюду слышали венгерскую речь, в Москве, в Берлине, в Мадриде. Но в Мадриде, например, услыхав венгерские слова и обернувшись посмотреть, кто это говорит, я почти всегда встречал друзей… А здесь… Понимаете, товарищ майор?

Балинт не сказал ни слова.

Анна опять заплакала.

— Хватит, ваше сиятельство!

И лысый майор погладил ее седые волосы.