Обретенное время

Блок попросил меня представить его принцу де Германт, я не усмотрел в том и тени затруднений, с которыми столкнулся, когда впервые посетил его прием, — мне они тогда представлялись естественными, а теперь я думал, что нет ничего сложного в том, чтобы представить хозяину одного из приглашенных; я не видел никакой сложности в том, чтобы позволить себе подвести к нему и экспромтом представить кого-нибудь из тех, кто приглашен не был. Оттого ли, что в этом обществе, в котором раньше я был новичком, я давно уже стал «своим», хотя меня и несколько «подзабыли», или же напротив, потому что — так как я никогда не был светским человеком в полном смысле этого слова, — всё, что для них представляло сложность, было для меня несущественно, по крайней мере с тех пор, как моя застенчивость рассеялась; или же потому, что мало-помалу люди отбрасывали передо мной их первую (зачастую и вторую, и третью) искусственную личину, и я чувствовал за презрительным высокомерием принца ненасытную жажду к людям, даже к тем, к кому он выказывал презрение? Или же потому, что изменился и сам принц, как все эти заносчивые юноши и зрелые мужи, размягченные старостью (тем более, что с новичками, от которых они отбрыкивались, они давно уже перезнакомились, а новые идеи давно вошли в их обиход), особенно в том случае, если в качестве вспомогательного средства она прибегает к какой-нибудь добродетели, тому или иному пороку, расширяющему их связи, если происходит политический переворот, как, в частности, обращение принца в дрейфусарство?