Обретенное время

Впрочем, представившийся мне случай попасть в общество Германтов я до сих пор нахожу исключительным. Но если бы я отвлекся от собственной персоны и непосредственно окружавшей меня среды, то увидел бы, что этот социальный феномен не столь единичен, как казалось мне поначалу, что из комбрейской котловины, из которой я вышел, из напитавшей нас жидкой массы били многочисленные струи, симметрично поднимавшиеся наверх. Конечно, в обстоятельствах всегда остается нечто особенное, в характерах — неповторимое, и совершенно отличным образом в эту среду (благодаря неожиданной женитьбе племянника) проник Легранден, равно дочь Одетты, сам Сван, а затем я. Я провел свою жизнь как будто взаперти, я смотрел на нее изнутри и не думал, что жизнь Леграндена хоть в чем-то сходна с моей, что она идет по тем же дорогам — так в глубокой лощине река ничего не знает о другой, текущей параллельно, хотя, тем не менее, несмотря на большое расстояние между их руслами, они стремятся к одному потоку. Но с высоты птичьего полета, — так статистика не принимает в расчет эмоциональные причины и неосторожные шаги, приведшие человека к смерти, и подсчитывает только общее число людей, умерших за год, — было видно, что множество людей, вышедших из этой среды, которую я описал в начале моего повествования, достигли другого, ничем не похожего на нее общества, и вполне может статься, — подобно тому, как в Париже за год совершается среднее число браков, — что какая-нибудь другая образованная и состоятельная прослойка буржуазии смогла поставить приблизительно равное число людей вроде Свана, Леграндена, меня и Блока, впавших в океан «большого света». Впрочем, они были узнаваемы, и когда юный граф де Камбремер изумлял свет своей разборчивостью, утонченностью, своим сумрачным изяществом, я различал в этих качествах — в его прекрасном взгляде и горячем желании занять видное положение — черты, уже проступившие в его дяде Леграндене, старом, сугубо буржуазном, хотя и с аристократическими манерами, приятеле моих родителей.

Доброта и естественное созревание, в конечном счете засахарившие даже такую кислотную натуру, как Блок, встречаются столь же часто, как чувство справедливости, благодаря которому, если дело у нас правое, мы боимся предубежденного судьи не больше, чем беспристрастного. Внуки Блока будут добрыми и сдержанными с пеленок. Сейчас Блока, наверное, таким еще назвать было сложно. Но я заметил, что если раньше он нередко притворялся, будто обязан совершить двухчасовое железнодорожное путешествие, чтобы с кем-нибудь повидаться (хотя этот человек не очень нуждался во встрече с ним), то теперь, когда Блока приглашали все подряд, не только на завтрак или ужин, но и погостить на две недели там-то и там-то, большинству он отказывал, о том не распространяясь, не бахвалясь, что его пригласили, что он отказал. Сдержанность в словах и поступках пришла к нему с социальным положением, как своего рода социальное взросление, если можно так выразиться. Наверное, прежде Блок был неискренен, чужд сочувствия и доброжелательности. Но определенные качества и недостатки присущи не столько индивидам, сколько тем или иным отрезкам их существования, рассматриваемым с социальной точки зрения. Для индивидов эти качества — нечто внешнее; люди передвигаются в их лучах как под разными солнцестояниями — предсуществующими, всеобщими, неминуемыми. Так результаты анализов, когда медики пытаются понять, усиливает ли, сокращает ли тот или иной препарат кислотность желудка, активизирует ли, умеряет ли он его секреции, будут различаться сообразно не столько желудку, из секреции которого ими взято немного гастрического сока, но сообразно моменту, в большей или меньшей степени последующему за введением лекарства.

Одним словом, имя Германтов на протяжении всей своей жизни, если рассматривать его как ансамбль имен, им и его окружением включенных, не только претерпевало постоянные потери, но и набирало новые элементы, подобно тем садам, где цветы с едва набухшим бутоном, готовясь заступить место тех, что уже отцвели, растворяются в массе, которая кажется нам подобной, но только если мы никогда не видели новых побегов и не сохранили в памяти точного образа тех, кого больше нет.