Обретенное время

«Можно говорить что угодно, но это потрясающе, изящно, неповторимо, умно, так стихи еще не читали!» — крикнула герцогиня из опасения, что Жильберта разругает. Последняя удалилась к другой кучке, чтобы не ссориться с теткой, которая, однако, говорила о Рашели только банальности. На склоне лет г‑жа де Германт ощутила пробуждение новых интересов. Свет больше не мог ей ничего дать. Представление о том, что она занимает неколебимое положение, было для нее столь же очевидным, как высота голубого неба над землею. У нее и в мыслях не было, что положение, казавшееся ей несокрушимым, необходимо укреплять. Но читая книги, посещая театры, она испытывала желание, чтобы у этих чтений и спектаклей было какое-то продолжение; так когда-то в тесный садик, где пили оранжад, к ней по-родственному заходили самые видные представители большого света, и среди ароматных вечерних ветерков и облачков пыльцы укрепляли ее вкус к высокому обществу. Теперь, но уже из аппетита иного рода, ей хотелось знать причину тех или иных литературных баталий, водиться с писателями, дружить с актрисами. Ее усталая душа жаждала новой пищи. Ради писателей и актрис она заводила знакомство с женщинами, с которыми ранее не обменялась бы и карточками, а те, рассчитывая ее принимать, ссылались на свое знакомство с директором какого-нибудь ревю. Актриса, приглашенная первой, думала, что ей одной удалось проникнуть в блистательную среду, — для второй актрисы, когда она встречала там свою предшественницу, эта среда изысканной уже не казалась. Герцогиня, так как она по-прежнему иногда принимала суверенов, считала, что в ее положении ничего не изменилось. И действительно, она, единственная, в чьей крови не было примесей, урожденная Германт, которая могла бы подписываться: Германт-Германт, если бы не писала: герцогиня де Германт, она, которая даже своим золовкам казалась человеком, сделанным из более драгоценной материи, своего рода Моисеем, исшедшим из вод, Христом, скрывшимся в Египте, Людовиком XVII, бежавшим из Тампля[187], существом чистейшей чистоты, — теперь приносила себя в жертву наследственной, быть может, нужде в пище духовной, уже приведшей к социальному падению г‑жи де Вильпаризи; — она и сама стала чем-то вроде г‑жизни де Вильпаризи: снобки опасались встретить в ее доме кого-нибудь «не того», а молодые люди, удостоверившись в совершившемся факте, и не ведая, что ему предшествовало, считали ее Германт не лучшего урожая, Германт худшего года, Германт, претерпевшей деклассацию.

Но поскольку даже лучшие писатели с приближением старости или в результате перепроизводства нередко теряют талант, нам следует извинить светских женщин за утрату, к определенным годам, остроумия. Сван уже не нашел бы в очерствелом уме герцогини де Германт «сумасшедшинки» юной принцессы де Лом. На склоне лет, поскольку малейшее усилие вызывало у нее усталость, г‑жа де Германт произносила бесчисленные глупости. Конечно, поминутно, и даже много раз за этот утренник, она снова становилась женщиной, которую я знал прежде, и была по-светски умна. Но нередко блестящее словцо, осененное прекрасным взглядом, которое держало под своим духовным скипетром самых видных людей Парижа на протяжении многих лет, еще исподволь искрясь, так сказать, слетало впустую. Когда приходил момент сказать только что придуманную фразу, она замолкала на те же несколько секунд, что и раньше, будто еще колеблясь и обдумывая ее, но острота уже никуда не годилась. Мало кто, впрочем, об этом догадывался, ибо по причине схожести приемов многие верили в загробное существование ее остроумия, уподобляясь тем людям, которые, суеверно привязавшись к какой-то кондитерской, продолжают заказывать там печенье и уже не замечают, что оно потеряло вкус. Этот спад сказался на герцогине во время войны. Стоило кому-нибудь произнести слово «культура», как она перебивала его и, улыбаясь, освещая своим прекрасным взглядом, бросала: «К-К-К-Kultur!» — и друзья смеялись, им казалось, что они узнали образчик духа Германтов. Конечно, это была та же формовка, та же интонация, тот же смешок, которые восхищали прежде Бергота, — последний тоже, между прочим, держал в уме ударные фразы, междометия, многоточия, эпитеты, но чтобы таким образом не говорить ничего. Светские неофиты, однако, не могли скрыть удивления, и если они не попадали на день, когда она была забавна и «в ударе», то слышалось: «Как же она глупа!»

Герцогиня, впрочем, старалась не пачкать своими низкими связями тех представителей своей семьи, которым она была обязана своей аристократической славой. Если она приглашала в театр, исполняя роль покровительницы искусств, министра или художника, и те наивно расспрашивали ее, присутствует ли в зале ее золовка или муж, то герцогиня, хотя и была трусихой, ответствовала с дерзкой отвагой: «Я ничего об этом не знаю. Стоит мне выйти из дома, и я уже не помню, где моя семья. Для политиков и художников я — вдова». Так она уберегала слишком торопливых выскочек от резкого отпора, а себя — от выговоров г‑жи де Марсант и Базена.