Обретенное время

Дня через три г‑жа Бонтан начала обосновываться в Сен‑Жерменском предместье всерьез. Иногда вокруг нее еще можно было различить неведомые осколки иного мира, не более удивительные для тех, кто знал яйцо, из которого она вылупилась, чем скорлупки, приставшие к цыпленку. Однако на третьей неделе она их с себя стряхнула, а через месяц, когда от нее услышали — «Я собираюсь к Леви», никто и не подумал спрашивать: всем было понятно, что речь идет о Леви-Мирпуа; и ни одна герцогиня не смогла уснуть, не узнав от г‑жи Бонтан или г‑жи Вердюрен, хотя бы по телефону, что было в вечерней сводке, о чем там умолчали, когда решат с Грецией, где готовится наступление, — одним словом, всех тех сведений, которые станут известными публике только завтра, а то и позже, и которым г‑жа Бонтан устраивала своего рода последний прогон. В разговоре, сообщая новости, г‑жа Вердюрен употребляла «мы», подразумевая Францию. «Итак, мы требуем от греческого короля убраться с Пелопоннеса… мы ему отправляем и т. д.». И в ее речах постоянно упоминалась «СВГ» («я позвонила СВГ») — эту аббревиатуру она произносила с тем удовольствием, с которым не так давно дамы, не представленные принцу д’Агригенту, щеголяя своей осведомленностью, если речь заходила о нем, с ухмылкой переспрашивали: «Григри?», — радость, известная в мирные времена лишь свету, но в лихую годину ведомая и простонародью. Наш дворецкий, к примеру, наставленный газетами, в разговорах о короле Греции выражался как Вильгельм II: «Тино?»; прежде его фамильярность с королями была еще вульгарней, потому что, придумывая клички самостоятельно, он именовал короля Испании «Фонфонсом»[42]. Следует отметить, впрочем, что с ростом числа блистательных особ, обхаживавших г‑жу Вердюрен, сокращалось число тех, кого она относила к «скучным». Словно бы по мановению волшебной палочки «скучные», явившиеся к ней с визитом или испросившие приглашения, моментально становились милы и интеллигентны. Одним словом, по прошествии года количество «скучных» сократилось настолько, что «невыносимый страх скучать», занимавший видное место в разговорах и игравший большую роль в жизни г‑жи Вердюрен, практически полностью ее оставил. Можно сказать, что на склоне лет невыносимость скуки (она, впрочем, не испытывала ее в юности, согласно собственным уверениям) причиняла ей меньшие страдания, подобно мигрени и нервической астме, которые к старости ослабевают. И, наверное, г‑жа Вердюрен окончательно бы забыла про «невыносимость скучать» по причине недостатка «скучных», если бы потихоньку не набрала новых «скучных» среди бывших «верных».

Впрочем, чтобы покончить с герцогинями, посещавшими теперь г‑жу Вердюрен, добавим, что влекла их в этот салон, хотя они о том не догадывались, та же самая вещь, которая приводила к ней прежде дрейфусаров, — а именно светское удовольствие, подготовленное таким образом, чтобы его получение насыщало политическое любопытство и утоляло жажду посудачить между собой о происшествиях, описанных в газетах. Г‑жа Вердюрен говорила: «К пяти приходите поговорить о войне», как некогда — «поговорить о Процессе», или, в промежутке, — «послушать Мореля».

Впрочем, Морель не был освобожден от службы, и находиться там ему не следовало. Правда, до части он не добрался и числился в бегах, но этого никто не знал.

Всё осталось по-прежнему; и даже, вполне естественным образом, всплывали старые словечки — «благонамеренный», «неблагонамеренный». И поскольку они казались чем-то новым, а бывшие коммунары, давным-давно, выступали против пересмотра Дела, записные дрейфусары мечтали расстрелять всех до последнего, и находили в этом поддержку у генералов, поскольку последние, во времена Процесса, выступали против Галифе[43]. На эти вечера г‑жа Вердюрен приглашала нескольких свежих дам, известных благотворительностью, — поначалу они являлись в сверкающих нарядах и массивных жемчужных ожерельях; и даже Одетта — а у нее колье тоже было красивое, и его демонстрацией она когда-то сама злоупотребляла, — носившая теперь, из подражания дамам Предместья, «военный фасон», смотрела на них сурово. Однако женщины умеют приспособиться: к третьему или четвертому посещению они сознавали, что наряды, казавшиеся им «шикарными», как раз и были запрещены «шикарными» дамами, отрекались от своих золотых платьев и смирялись с простотой.

Одной звезд этого салона был «В пролете»[44] — вопреки своим спортивным склонностям он добился освобождения от службы. Теперь он стал для меня только автором замечательных произведений, постоянно занимавших мой ум, и лишь случайно я вспоминал, заметив пересечение между двумя потоками воспоминаний, что именно он послужил причиной бегства Альбертины. И, что касается мощей моей памяти об Альбертине, этот поперечный поток вновь выводил меня на колею, теряющуюся в чистом поле, в далеких годах. Потому что я больше никогда не думал о ней. На эту колею памяти, на эту тропу я уже не ступал. Тогда как сочинения «В пролете» были для меня свежи, я натыкался на эту тропинку, и мое сознание использовало ее.