Обретенное время

«Да, — крикнул он твердо и весело, — что тут ни говори, а если человек не на фронте, то он просто хочет спасти свою шкуру, он просто трус». С тем же уверенным жестом, однако энергичнее, чем при описании трусости других лиц, он добавил: «И если я не вернусь на службу, то только потому, что я трус, и всё тут!» Я не раз уже убеждался, глядя на разных лиц, что прикрывать дурные чувства можно не только аффектацией похвальных; более свежо — выставлять дурные напоказ, чтобы по крайней мере не производить впечатления, что ты их скрываешь. К тому же, в Сен-Лу эта линия поведения была усилена его привычкой, если он допускал какую-либо бестактность или промах, за которые его могли упрекнуть, заявлять во всеуслышание, будто он поступил так нарочно. Эту манеру, должно быть, он перенял у кого-то из своих близких друзей — преподавателей Военной Школы, которыми он благоговейно восхищался. Итак, мне не составило большого труда истолковать эту выходку как словесную ратификацию чувства, о котором — поскольку оно определило поведение Сен-Лу и его неучастие в начавшейся войне — он предпочитал рассказывать повсеместно.

«Ты не слышал, кстати, — спросил он перед уходом, — что моя тетка Ориана разводится? Лично я ничего об этом не знаю. Об этом судачили время от времени, и до меня дошло так много слухов, что я сначала дождусь развода, а только потом поверю. Но добавлю, что это было бы вполне естественно. Мой дядя — само очарование, причем не только для света, но и для друзей, для родственников. Так или иначе, он сердечнее тетки — она святая, конечно, но не упускает случая поставить это на вид. Но муж он, все-таки, скверный — постоянно ей изменяет, жесток с ней, оскорбляет ее, отказывает в деньгах… Если бы она с ним развелась, это было бы понятно — и этого достаточно, чтобы слух оказался правдой. И наоборот: если это естественно, то это еще один повод думать об этом и болтать. К тому же, тетка долговато терпела. Теперь-то я знаю: многое, о чем болтают напрасно, чтобы после опровергать, позже становится правдой». Эти слова напомнили мне, что я давно хотел его спросить — стоял ли когда-нибудь вопрос о его женитьбе на м‑ль де Германт. Сен-Лу вздрогнул и принялся меня убеждать, что это одна из тех светских небылиц, которые возникают время от времени по неизвестной причине, чтобы затем рассеяться; лживость этих слухов вовсе не способствует осмотрительности тех, кто уверовал, и как только появятся новые — о предстоящих браках, разводах или о политике, — они в них опять поверят и примутся их распространять.

Не_прошло и двух дней, и я получил сведения, которые доказали мне, что в истолковании слов Робера — «все, кто не на фронте, трусы» — я глубоко заблуждался. Сен-Лу сказал так, желая блеснуть в разговоре, проявить психологическую оригинальность, пока не был уверен, что его ходатайство о добровольном вступлении в армию будет утверждено. Однако в то же время он делал всё от себя зависящее, чтобы его прошение приняли, и был в этом далеко не оригинален — не в том смысле, который с его точки зрения следовало вкладывать в это слово, а в более глубоком и французском, отвечавшем нормам Святого Андрея в Полях[49], самому лучшему, что было у французов Святого Андрея в Полях того времени — сеньоров, буржуа и простолюдинов, почтительных к сеньорам или бунтующих против них, канонам двух в равной степени французских подразделений одной семьи, подтипа Франсуазы и подтипа Мореля, выпустивших две стрелы в одном направлении — к фронту. Блок с восторгом выслушал признание в трусости из уст «националиста» (хотя Сен-Лу сложно было назвать националистом), но когда Робер спросил его, собирается ли тот пойти на фронт, ответствовал в позе верховного жреца: «Миопия».