Обретенное время

Впрочем, Робер никогда не позволял касаться в разговорах предпочитаемого им рода любви. Стоило об этом обмолвиться, и он перебивал: «Ну, я не знаю, — с таким глубоким равнодушием, что ронял монокль, — мне такого в голову не приходило. Если тебе нужны сведения об этом, милейший, то я советую тебе обратиться по другому адресу. Что касается меня лично, то я солдат, и всё тут. Вот уж насколько мне всё это безразлично, настолько я без ума от Балканской войны. Когда-то тебя заинтересовала “этимология” сражений. Я рассказывал тебе в ту пору, что в совершенно несхожих условиях можно увидеть повторение типических баталий; взять хотя бы великолепное фланговое окружение в битве при Ульме. Так вот, вопреки определенному своеобразию этих балканских сражений, битва при Люлебургазе[14] повторяет Ульм и является примером флангового окружения. Вот о чем со мной можно поговорить; что же касается упомянутых тобой предметов, то я в этом разбираюсь не лучше, чем в санскрите».

Об этих сюжетах, которыми Робер подобным образом пренебрегал, Жильберта, когда он уехал, распространялась с радостью. Разумеется, безотносительно к супругу, потому что она не знала всего или притворялась, что не знает. Но поскольку это имело касательство к другим, Жильберта охотно затрагивала эту тему — либо оттого, что таким образом изыскивала косвенное оправдание для Робера, либо потому, что последний, раздираемый, как его дядя, между суровым умолчанием и потребностью изливать душу, сплетничать, мог неплохо ввести ее в курс дела. В числе прочих не был пощажен барон де Шарлю; безусловно, это объяснялось тем, что Робер, не упоминая о Чарли в беседах с Жильбертой, все-таки не мог сдержаться, чтобы не повторять, в том или ином виде, его рассказов. А скрипач преследовал былого благодетеля своей ненавистью. Слабость Жильберты к таким беседам позволила мне спросить, не было ли у Альбертины, чье имя я впервые услышал от Жильберты, еще когда они были подружками на курсах, в некотором параллельном роде, этой склонности. Жильберта не могла предоставить мне таких сведений. Впрочем, уже давно это перестало вызывать во мне интерес. Но я механически продолжал осведомляться, подобно обеспамятевшему старику, ждущему весточки от мертвого сына.

Самое любопытное — и мне это не очень понятно, — что к тому времени все, кого любила Альбертина, кто мог бы вынудить ее сделать то, что им угодно, стали докучать мне просьбами, требовать от меня, можно даже сказать умолять меня — если и не завязать с ними крепкую дружбу, то хотя бы установить какие-то отношения. Теперь мне не пришлось бы посылать деньги г‑же Бонтан, чтобы она вернула мне Альбертину. Этот возвратный ход жизни, уже ничему не служащий, глубоко меня печалил, — не из-за Альбертины, которую, вернись она уже не из Турена, а с того света, я встретил бы без радости, но из-за другой девушки: я полюбил ее, но у меня никак не получалось с ней повидаться. Я подумал: если она умрет, или если я разлюблю ее, все, кто сейчас может меня к ней приблизить, падут к моим ногам. Пока же я тщетно пытался на них воздействовать, меня не излечил опыт, а если он вообще хоть чему-то учит, ему пора уже было меня наставить, что любовь — это как дурная судьба в сказке, с которой ничего не поделаешь, пока волшебство не прекратится.

(Об этой загадке я рассказал Роберу: «Для нас-то всё понятно». Он же заявил, что ничего не помнит, и что в любом случае здесь нет какого-то особенного смысла.)[15]

«Я как раз читаю книгу, в которой рассказывается о подобных вещах, — сказала Жильберта. — Это старина Бальзак, “Златоокая девушка”; корплю, чтобы не отставать от дядьёв. Но какая же это бессмыслица и неправдоподобие — просто кошмар! Если женщина может оказаться под надзором у другой женщины, то никогда у мужчины». — «Вы ошибаетесь. Я слышал об одной девушке, которую любовнику и правда удавалось держать взаперти: она ни с кем не встречалась и выходила из дому только с преданными слугами…» — «Эта история, наверное, кажется вам ужасной, ведь вы так добры… Мы как раз говорили с Робером, что вам пора жениться. Жена вас вылечит, а вы принесете ей счастье». — «Что вы, у меня невыносимый характер». — «Какой вздор!» — «Правда. Впрочем, я был обручен, но не решился на брак, да и моя невеста передумала. И всё из-за моего характера, придирчивого и нерешительного». В такой упрощенной форме мне виделось мое приключение с Альбертиной, теперь, когда я рассуждал о нем, глядя на него уже только со стороны.

Поднимаясь к себе в комнату, я с грустью думал, что мне так и не удалось выбраться к комбрейской церкви, которая словно бы ждала меня среди деревьев, в залитом фиолетом окне. Я говорил себе: «Ладно, как-нибудь в другой раз, если доживу», не видя других помех, кроме собственной смерти, и не представляя гибели церкви, которая, как я считал, простоит там столько же лет после моей смерти, сколько она стояла там до моего рождения.