Обретя крылья. Повесть о Павле Точисском

— Подумай, сын мой, — укоризненно прервал Павла дядя-ксендз. — Ты выступаешь против воли родителя. Бедный мальчик, ты под влиянием нигилистических веяний. Помнишь библейское: «…погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну». Не поступаешь ли ты по подобию?

— Он не насмотрелся на тех нигилистов, которых гонят этапами, — сказал отец. — Они заканчивают жизнь в тюрьмах и ссылках. И ты еще горько пожалеешь о своем решении.

Не проронив больше ни слова, отец покинул гостиную.

…Вспомнилось и то время, когда, расставшись с гимназией, устроился в обучение к слесарю в нижнетагильские мастерские, именуемые заводом.

Слесарь, мужик с хитринкой, себе на уме, обучать не спешил, все больше держал Павла на посылках. Разговаривал редко, с издевочкой:

— Чё, гимназия, это тебе не ранец таскать, не книжечки почитывать.

В мастерских полумрак, стук молотков по металлу, ругань. А в дни получки рабочие тянулись в ближайший трактир.

Жил Павел в казарме, вместе с другими подмастерьями, питались артельно, из одного казана. После Екатеринбурга жизнь в Нижнем Тагиле казалась Павлу каторгой, но он терпел. Когда становилось особенно невмоготу, думал о Петьке Дроздове: он такую жизнь отродясь хлебает. Или взять других подмастерьев… Нет, возврата к прежней, сытой жизни не будет, он, Павел, не согнется, выдержит.

На дощатых нарах вплотную к постели Точисского спал Никита Лопушок, ушастый парнишка. Прослышав, что Павел покинул гимназию и по доброй воле пришел на завод, долго удивлялся:

— Енто от жиру! А може, за какое прегрешение выгнали, признай?

Точисский собрался было обучать подмастерьев грамоте, но Лопушок и его товарищи потешались над ним:

— Ха, чего гимназер удумал! У нас без твоей грамоты роздыха нет!

— Братцы, гимназер на книжной премудрости умом тронулся!

Подмастерья сторонились его, величали нередко барчуком и упорно не хотели признавать своим.

Но Павел настойчиво искал сближения с ними: он работал так же, как они, поздними ночами читал им книжки, пытался раскрыть перед ними жизнь, как сам ее понимал.

Отчужденность медленно отступала. И когда через полгода Точисскому пришлось уволиться из мастерских (от пыли в цехе и постоянной темени начали болеть глаза), подмастерья провожали его с сожалением.

На Васильевском острове и Выборгской стороне, на Нарвской, Московской и Невской заставах небо Санкт-Петербурга подпирали фабрично-заводские трубы. Они гудели властно, будоража рабочие казармы.

Первые недели в столице Павел жил случайным заработком, иногда он пытался писать короткие заметки о жизни рабочих. Случалось, их публиковали.

В поисках работы обивал пороги заводских контор. Мыкался по мелким предприятиям, пока не устроился наконец на завод Верда.

Рабочий день начинался рано, едва небо серело. Народ проходил через заводские ворота, растекался по цехам, включались моторы, запускались станки, и завод сотрясали уханье молота и звонкие стуки. В литейке слепил яркий свет печи. Жидкий огненный металл тягуче лился по желобу в формовки. Скрипели цепи подъемников, грохотали прессовальные машины. Едкий запах гари и окалины лез в нос, мешал дышать.

К концу дня у Павла болела спина, не чувствовалось рук; ладони покрылись крепкими мозолями.

Однажды, проснувшись, Точисский почувствовал: что-то изменилось в его подвальной каморке — было необычно светло, через оконце лился слабый мягкий свет. Догадался: выпал снег. Встал, поеживаясь от холода, оделся торопливо, вышел на улицу. Пушистый снег укрыл землю толстым слоем, лежал на крышах домов, решетках заборов, на ветвях. Он падал легко и плавно крупными снежинками. Мороз забирал.

Подняв воротник, Точисский перешел на противоположную сторону улицы. Народ тянулся цепочкой, след в след, протаптывая тропинку.

Идти Павлу неблизко, однако на конку он денег не тратил. Полтора рубля в месяц — сумма для Павла немалая.

Обычно первая конка обгоняла его где-то на полпути. Лошади рысью тянули по чугунным рельсам открытый вагончик с пассажирами. Кондуктор с кожаной сумкой через плечо позванивал в медный колокольчик.

Конки ходили по Невскому на Васильевский остров, на Выборгскую сторону…

На прошлой неделе хозяйка предупредила — наконец-то сыскала второго жильца: «Не пьет, зелья не курит, человек аккуратный».

Но он не пришел ни в тот день, ни на следующий, а появился субботним вечером. Подвинув свечу к краю стола, Павел читал «Историю Пугачевского бунта». Впервые в Екатеринбурге он брал ее у Поленова еще в гимназии, но и сейчас перечитывал с не меньшим удовольствием.

Кто-то без стука открыл дверь, заплясал огонек свечи, Точисский оторвался от книги, поднял голову. Порог комнаты переступил бородатый мужик в тулупе и мохнатом треухе, надвинутом на глаза. Мужик поставил у ног ящик, скинул рукавицы, осмотрелся и только потом, поздоровавшись, сказал хрипло:

— Тесновато жилье. — И метнул на Павла из-под кустистых бровей зоркий взгляд. — Меня Егорнем кличут, по батюшке Зиновеичем, а тебя как, мил человек?

— Павлом. Павел Варфоломеич Точисский.

— Чудно!

— Отец поляк.

— Инородец, одним словом. Так какая моя постеля будет, мил человек?