Обретённое наследство

– Послушай, – Соня подставила было руки под струю воды – Мари поливала ей из кувшина, – а откуда у Жана деньги? У нас благодаря щедрости командора де Мулена было немного золота, но хорошо бы его хватило на покупку еды до того, как придут подводы с бревнами. Неужели он занял деньги у Пабло Риччи? Да с ним мы и так не враз расплатимся.

– Не знаю, – пожала плечами Мари, – он ничего мне не говорил.

– Ну хорошо, – Соня промокнула лицо какой-то белой тряпицей, – я сама разберусь, что откуда берется.

– Мадемуазель Софи, из дома сеньора Пабло нам прислали свежее молоко и хлеб – можно позавтракать. А потом я хочу попросить вашего позволения сходить на рынок. Что же, мы так и будем всё время сидеть на шее доброго сеньора?

– Я и сама догадалась, – нахмурилась Соня, – могла бы и не упрекать меня в неблагодарности.

– Упрекать? – пролепетала испуганная Мари. – Да разве бы я посмела?

– Ладно, я шучу.

– Умоляю, ваше сиятельство, не шутите так!

Губы у Мари дрогнули. Соня вздохнула.

– Долго ты ещё будешь пугаться моего настроения? Как бы я ни сердилась на тебя, в каком настроении ни просыпалась, я никогда не прогоню тебя. Поверь, никогда.

Мари попыталась поцеловать её руку, но Соня ловко увернулась и направилась в сторону кухни.

– А вот этого не надо.

Она присела около стола, наблюдая, как Мари наливает ей в кружку молоко.

– И обожди пока с рынком, – проговорила Соня, уплетая свежий хлеб и запивая его молоком. – Вначале выясним, откуда у нас появились деньги и сколько их, а потом мы с тобой посоветуемся, на что их тратить.

Мари сразу приободрилась. Она, заступив на службу к княжне, теперь всё время побаивалась, что прогневает её, но тихоней всё же не была. И в глубине души она была девушкой гордой, хотя ещё Флоримон смеялся над нею: «Мари, не по чину тебе гордость».

Откуда что и бралось, при том, что сиротские приюты, насколько Соня была наслышана, гордыню в воспитанниках выжигали огнем. Но Мари была такой, какой была, и её госпожа другой служанки себе и не хотела.

– Кстати, – встрепенулась Соня, – а наш галерный раб проснулся?

– Нет, ещё спит.

– Тогда и не будем его будить. Пусть отсыпается. Оставь для него на столе крынку молока и ломоть хлеба. Пусть сам за собой поухаживает. У нас лишних людей нет.

Она вышла на крыльцо и остановилась в немом восхищении. Шел дождь. В феврале‑то! В это время родимый Петербург завален снегом, дует пронизывающий ветер, а здесь… Она даже не набросила на плечи чего-нибудь потеплее, и всё равно не продрогла.

Дождь казался теплым, небо не низким, а высоким, каким-то весенним, и на востоке сквозь водяные струи румянилось солнце.

Вдалеке, ниже дома, в котором жила Соня, высились готические стены какого-то собора. Даже отсюда, издалека, удивительно красивого. А за всеми домами и домишками открывалась широкая бирюзовая полоса моря.

– Любуетесь, Софи? – окликнул её Жан Шастейль, только что вышедший из-за угла дома с лопатой в руке. Он был весь мокрый и грязный, но не делал даже попытки спрятаться под навес. – Согласитесь, я выбрал красивое место и красивый дом.

– Соглашаюсь. Вот только прежний хозяин не оставил нам, похоже, ничего, что мы могли бы использовать для жизни здесь.

– Это от него не зависело. Дом у несчастного отобрали за долги. Я купил его на торгах. А до того по нему прошли кредиторы и забрали всё, что могли, – деньги, полученные за дом, всё равно не покрыли всех долгов…

– Кстати, Жан, а что вы делали этой лопатой?

– Вчера я выкапывал золотой кирпич, а сейчас пошёл и подобрал рассыпанную землю. Привел всё в порядок.

– Ничего не понимаю, – проговорила Соня, – какой золотой кирпич? Вы мне прежде ни о чем таком не говорили.

– Дело в том, что слитков, выданных вами на расходы, оказалось много. Кроме тех денег, что я приёез, остался слиток, который не было смысла везти обратно. Вот я и закопал его в основание фундамента, на счастье. Ну, чтобы в этом доме всегда деньги водились. А случилось так, что он как раз нам понадобился. Не правда ли, я дальновидный парень?

Соня, расчувствовалась, расцеловала своего товарища в обе щеки.

– Вы прелесть, Жан, я вас обожаю!

Он так был потрясен её порывом, что остался стоять посреди двора, постепенно приходя в себя. Кажется, он переоценил свою твердость в отношении этой необыкновенной женщины: разве получится навсегда остаться с ней лишь добрыми приятелями?

– Впредь, мадемуазель Софи, вам лучше этого не делать.

– Почему? – не поняла она. Теперь она уже знала: когда Жан сердится, всегда обращается к ней на вы.

– Потому, что это помешает мне быть вашим другом.

– Невинный поцелуй?

– Невинный поцелуй красивой женщины, адресованный мужчине-ровеснику, трудно считать невинным, даже если он таковым задуман.

Он выпалил это, рассердившись не столько на неё, сколько на себя.

– Жан, прости, я не подумала, – признала она. – Если хочешь, я возьму его обратно.

– Что? – не понял Шастейль.

– Свой поцелуй, – скрывая улыбку, потупилась Соня.

– Озорница! – расхохотался Шастейль. – Кстати, как поживает наш спасённый?

– Отсыпается.

– Странный он. Если бы не знал тебя, мог бы подумать, что все русские такие.

– Какие – такие?