Обряд

Он паркует машину позади развалин своего старого дома, так, чтобы с улицы было не видно. Дом умершего деда этой ночью кажется еще страшнее, но от этого Мишане только веселее, будто бы страх, который раньше сковывал его, теперь стал топливом в его теле, превращая липкую испарину в энергию, которая заставляла его ноги двигаться, а глаза — смотреть. Отворив дверь, он заходит в темные сени, снова чуть не спотыкается о перевернутую табуретку и замирает, завороженный калейдоскопом пылинок, которые беснуются в свете фонарика. Через несколько шагов луч упирается в дверь комнаты, и, помедлив мгновение, Мишаня кладет пальцы на ручку и отворяет ее. Он ждет чего-то страшного, но внутри только пустые бутылки и банка с недоеденной морошкой, которая замерзла и лопнула от мороза. На тахте все еще виден след Васькиной головы на том месте, где он уснул. Больше ничего. Мишаня делает несколько шагов внутрь, поворачивается; луч фонарика слизывает со стен темноту, как черную глазурь, обнажая бледную начинку. Вот он, странный знак на стене, который он видел в тот раз. Гора и над ней солнце. Мишаня тянет за краешек обоев, они ползут вниз, обнажая строчки, исписанные этим знаком. Он тянет вниз, вверх и в стороны, один за другим отрывая лоскуты. Потом отходит на другой конец комнаты, так что в рассеянном свете фонарика ему видна вся стена, каждый кусочек которой исписан символом. Ряд за рядом, строчка за строчкой, как будто кто-то пытался сложить их в слова, а слова в предложения, пока не написал на стенах этой комнаты всю свою историю. Только кто это был? Сатана, который пришел из котлована, или кто-то другой?

Мишаня едва успевает погасить фонарик, когда в прихожей раздается хлопок двери.

— Я знаю, что ты здесь, — произносит в темноте чужой голос.

НАСТЯ

На улице темнеет, небо тяжелое, как голова после слез. Матвею что-то снится, он крепко стискивает челюсти, так что у него белеют губы. Она пытается прочесть мелкий шрифт шрамов на костяшках его сжатых кулаков. Кого он бил этими руками? Нападал или защищался? Он ворочается, дергается, как пес; из-под свитера у него вываливается оловянный крест на засаленном шнурке.

Настя сидит так уже битый час, завернувшись в спальный мешок, заплетая и расплетая тонкие прозрачные косички из своих сальных серебристых волос. Она тщетно пытается разглядеть в человеке, уснувшем на другом конце матраса, мальчика на четыре года старше себя, который разбил ей сердце в девятом классе. Тот мальчик любил ее, пусть недолго, но любил. А этот только пугает и бесит.

Надо что-то делать. Надо его будить и что-то делать. Или просто встать и уйти, пока он спит. Иначе никак, иначе голова ее взорвется. Она поднимается на ноги, машинально отряхивает с пальто пылинки, делает несколько шагов к двери. Но куда она пойдет? Обратно в квартиру или в отделение полиции? Теперь, когда она знает, что виновна, вариантов у нее только два — сдаться или идти туда, куда поведет ее Матвей и его больная одержимая уверенность в том, что зло — это что-то, что можно отменить с помощью произнесенных в правильном порядке слов. Она невесело усмехается, идет на кухню, наливает в стакан тепловатой кипяченой воды из чайника, пьет залпом и возвращается обратно в комнату. Надо что-то делать.

Она не привыкла так — без телефона, без книги, без человека, которому можно смотреть в глаза. Она не умеет быть одна. Ее мысли начинают звучать в голове слишком громко. Она засовывает руки в карманы своего пальто, вынимает оттуда все, что находит, и раскладывает перед собой на полу. Подорожник, три монетки — пять, десять и два рубля, скомканный чек на кошачий корм из «Пятерочки», сложенный вчетверо листок. На нем незнакомым косым почерком — десять цифр мобильного номера. У Насти уходит несколько секунд на то, чтобы вспомнить, чей он. Она встает и идет будить Матвея.

— И ты думаешь, что она может что-то знать? — спрашивает он, протирая глаза кулаком, после того как Настя в двух словах рассказывает ему про свою странную встречу с преподавательницей несколько недель назад.

— Может. Она странная и говорила странные вещи. Но ведь и мы сейчас находимся на территории, где не действуют никакие обычные правила. Ты ведь убеждаешь меня в том, что я сатану вызвала.

— А она говорила тебе про сатану?

— Нет. Но она говорила про какую-то другую дичь. Я не совсем поняла. Что-то связанное с книгой, которую я читала для семинара.

— Тогда зачем к ней идти?

— А к кому еще мы пойдем, Матвей? — Настя разводит руками.

— Я не знаю.

— Вот. И я не знаю. Значит, других вариантов нет.

— Есть вариант не звонить вообще никому и пересидеть бурю здесь, подумать, посмотреть, как можно повернуть все это вспять.

— И как, опять погуглить, как в прошлый раз? — Настя бросает на него колючий взгляд и отворачивается.

— Я знаю, что тебе этого не хочется, но, как ни крути, придется вернуться в поселок, к тому камню.

Настя фыркает, теребя в руках бумажку с телефоном Марианны.

— Я все еще считаю, что звонить ей — идея не очень, — произносит Матвей, глядя на нее исподлобья.

— Да почему же?