Обряд

Обычно здесь, в этой богом забытой дыре, никогда ничего не происходит. Они живут на краю старой дороги, позади них только лес и граница. Поселок умирает на глазах, рассасывается, как гематома. С каждым годом все меньше окон зажигается после заката, все больше пустых парт в классах. Но сегодня, несмотря на мороз и низкие, скребущие по крышам облака, на улицах полно людей, и все они стекаются к площади перед вокзалом. Накануне там собрали сцену с патриотическим трехцветным задником и двумя колонками по краям. Пускай поселок их и стал давно уже призраком, люди в нем — не мертвые души, за ними оставлено пока право выбрать одну из двух одинаково противных рож для борьбы за пусть не счастливое, но хотя бы не голодное будущее.

Медленно проезжая мимо длинного, заклеенного предвыборными агитками забора, Мишаня рассматривает белобрысого, лыбящегося на него своими длинными желтыми зубами. Кто-то расклеил его листовки в три ряда, для непонятливых, видимо. И так по всему поселку, на каждом заборе. У Славы плакатов гораздо меньше, да и лица его на них нет, только дурацкий лозунг про возрождение поселка, которым он уже всех достал. Денег, у него, видимо, тоже меньше, но его в поселке как-то больше любят, чем белобрысого. Впрочем, может, за то и любят, что он бедный и никогда не уезжал отсюда, думает Мишаня, пропуская на переходе женщину с двумя детьми. Он даже машину свою на новую не меняет столько лет.

С площади тем временем начинает доноситься рокот собравшейся толпы и треск микрофона. Интересно, мать пошла слушать предвыборные речевки своего белобрысого или осталась с дедом в больнице? На Мишаню находит волна холода, потом жара. Он никак не может понять, злость это на нее, или ненависть к себе, или просто он сутки уже ничего не ел и не спал толком.

Дальше ехать ему опасно, слишком много кругом знакомых лиц, которые быстро смекнут, что за рулем Петькиной машины его быть не должно. Он паркуется на обочине. Отсюда ему видно сцену. Там, на ней, перед горсткой людей, человек двести, уже начинает орать в микрофон какой-то тамада с красными от мороза ушами. Мишаня водит глазами по лицам и спинам в надежде, что его взгляд зацепится за две темные фигуры в шинелях, выбивающиеся из общей массы пуховиков и разноцветных шапок. Если они все еще здесь, в поселке, то обязательно придут на площадь, ведь только отсюда уходит единственная оставшаяся маршрутка до города. А там можно уже сесть на поезд и ехать куда глаза глядят или выйти на трассу и поднять руку. Мишаня часто думает об этом. Не то чтобы мечтает, но представляет себе, каково бы это было — оставить поселок, завод с дырами в крыше и бездонный карьер навсегда у себя за спиной. От предвкушения этого невозможного чувства дороги у него даже сейчас сжимается сердце.

Проходит минут десять, прежде чем взгляд его цепляется за знакомый силуэт в толпе. Но это не тот, кто нужен ему сейчас. Замызганная камуфляжная куртка, щетина, тяжелые ботинки — это Егерь. Он стоит на краю площади, вращая головой по сторонам, и держит на коротком поводке большого серо-черного пса, того самого, из леса. Зверь рвется, встает на дыбы и лает, громко, с подвываниями, перекрикивая тамаду. Мишаня смотрит туда, куда хочет рвануть собака. Взгляд его натыкается на сутулую черную фигуру. Чужак. Он поднял воротник шинели, от этого став еще более заметным, как злодей из советского мультфильма, который все равно станет добрым в конце, потому что в мультиках никто не умирает навсегда. Позади него, пряча лицо под волосами, переминается с ноги на ногу от холода бледная, будто бы заплаканная Настя. Чужак берет ее за руку и тянет за собой, вглубь толпы. Она ступает по земле осторожно, будто это место делает ее слабой, выпивает из нее всю силу, которой искрились ее глаза там, в лесу. И тут позади них Мишаня замечает рыжую встрепанную голову Васьки Финна. Он следует за чужаком и Настей, ловко раздвигая локтями взрослых и почти перепрыгивая детей. Пес рвется, Егерь едва тащит его за собой, в сторону, прочь от площади; тамада орет в микрофон, его голос то и дело перебивается режущими слух помехами. Дистанция между ними сокращается, Вася уже тянет руку, чтобы схватить ее за рукав.

— Настя, — кричит Мишаня, опустив стекло. — Настя, сюда!

Она не слышит, его голос тонет в оглушительном визгливом гомоне толпы.

Мишаня заводит двигатель и резко выруливает из парковочного места, бампером цепляя стоящий перед ним «жигуль», так что у того включается сигнализация, и сразу же, мигом, все глаза устремляются на него. Он встречается взглядом с чужаком.

— Сюда давайте, — кричит Мишаня, перегибаясь через сиденья и почти на ходу распахивая пассажирскую дверь. — Пожалуйста, скорее!

Завидев его, чужак меняется в лице, будто бы сразу считывая все одним взглядом: бордовый синяк от брови и до самого виска, распахнутая дверь, крик. Схватив Настю за руку, ничего не объясняя, он тащит ее к машине. Здесь они с Мишаней едины — она им обоим дорога. И если чувства чужака к ней понятны, то отчего она так важна ему самому, Мишаня уяснить никак не может.