Обряд

Мишаня только пожимает плечами, неловко притулившись на краешке кровати. Про себя он думает: никто ей не нужен, ну, может, кроме того белобрысого.

– …Мужиком был бы – помог бы немного, вместо того чтобы валандаться невесть где. Один уже доваландался вон, – тем временем не унимается дед. – Ты сапоги мои вернул, кстати говоря?

Мишаня смотрит на него, часто моргая. Он с ума сошел или шутит? Но как спросить-то? Что ли, так и сказать: дед, зачем тебе сапоги, ты ж хромой?

– На антресолях, – говорит Мишаня вслух.

– А ружье?

– Это я не знаю, у Петьки было оно.

– Хоть сапоги целы, и на том спасибо, – кряхтит дед. – Папиросы передай мне.

Мишаня послушно протягивает пачку.

– Сам-то хочешь? – Дед кивает на папиросу в своей руке.

Мишаня качает головой.

– И в кого ты такой правильный уродился? Вся стать в отца своего блаженного. Куда ходили-то хоть вчера?

– Туда, к заводу, в старый дом один.

– И на кой черт?

– Ребята хотели Петьку помянуть.

– А здесь не поминалось?

Мишаня жмется, дед как будто читает его мысли.

– Да знаю я, там у всех были счастливые времена. Здесь нечего вспоминать, да он здесь и не жил почти. Как от армии бегать начал, его тут и видно-то не было.

Мишаня смотрит на деда с благодарностью. Слова ему даются тяжело, особенно когда идут от сердца, и дед про это знает.

– Дед, а зачем к нам вчера директор школы бывший приходил?

– А ты лучше мать свою об этом спроси.

Дед вздыхает как-то особенно мрачно, и Мишаня решает больше его ни о чем не спрашивать. Вместо этого он лезет в карман куртки и достает смятую карточку десять на двенадцать.

– Смотри, что нашел.

Пальцы деда с шарнирами артрита и черными трещинами похожи на корни выкорчеванного дерева. Когда он берет из рук Мишани снимок, тому кажется, что дед порвет его или скомкает, не рассчитав силы. Но он только подносит его к лицу и долго рассматривает. Удивительно, но во всем его сломанном теле единственное, что сохранило силу, – глаза. Он все видит, даже слишком много иногда. Поэтому, наверное, и пьет столько.

– И где ты это нашел? В старом доме вашем?

– Не. Напротив.

– У Павла, что ли?

– Какого Павла?

– Константиныча. Он напротив жил.

– Который внучку убил?

Дед морщит к носу седые лоскутки бровей.

– Повторяешь всякую ересь.

– А что с ней стало?

– Вот она. – Дед тыкает кривым пальцем на девочку с черными волосами на снимке. – Уехала она.

– Куда?

– Да кто ж знает?

Мишаня чешет затылок.

– А ты не помнишь ее? Приходила часто. С Петькой в одном классе была. Только имя запамятовал я.

– Помню, кажется.

Мишаня сверлит фотографию глазами до тех пор, пока девочка на ней не оживает и не начинает смеяться, отбросив назад длинные черные волосы, но он не знает, это он вспоминает или фантазирует сейчас. Фантазировать он любит.

– Ольга? Нет, Ольга – это мать ее, – бурчит под нос дед.

– Это Ольга в лесу повесилась?

– Вот же ты информированный. – Дед причмокивает на последней затяжке и тушит папиросу в чайном блюдце. – А тебе какое дело?

– Ну, просто так, интересно.

– Так вы что, в доме у Павла безобразничали?

– Мы… просто посидели там немного.

– Посидели? – Дед хмурится. – Посидели они.

Он смотрит на фотографию внимательно, а потом как-то почти брезгливо отбрасывает ее на стол.

– Та еще компашка, ничего не скажешь.

– Почему?

Мишаня тянется за снимком.

– Петьку зверь задрал, – загибает пальцы дед. – Девчонка делась не пойми куда. Вот этот парень, патлатый, с какого-то перепугу в прошлом году выехал на переезд закрытый, и его поездом пронесло еще километр. А вот этот пацан, не местный он был, залетный какой-то, в тюрьму сел.

Он тыкает пальцем в высокого скуластого юношу, стоящего позади девчонки. Их пальцы переплетены. На вид он старше остальных и как-то… круче.

– А за что сел?

– Да не помню уже. Там, в тюрьме, говорят, и сгинул.

– Сгинул? Это умер, что ли?

Старик кивает, Мишаня рассматривает лица ребят на фото, пытаясь уловить в нем какой-то знак, предвещающий каждому из них плохой конец. Но это просто снимок, который служил закладкой в старой книжке, больше ничего. Дед заглядывает ему через плечо и трясет в воздухе скрюченным пальцем.

– Куда ни ткни – одни пропащие. Конченые.

Настя

Шесть. Но Настя на всякий случай проверяет еще раз на лежащих рядом со старым бабушкиным будильником наручных часах Артура. Неужели уже шесть? Но на улице так темно, слишком темно. Артур пришел только в три, поэтому и она уснула тоже только в три, прижавшись носом к ложбинке между его лопаток. Кажется, глаза-то закрыла всего на минуту.

Она скидывает с себя одеяло и готовится спустить ноги с кровати.

– Встаешь? – Теплая рука Артура ложится поперек ее голого живота.

– Встаю.

– Может, ну нафиг?

И в этом его «ну нафиг» воплощается сразу столько всего невыносимо приятного и совершенно невозможного, что Настя прямо-таки ненавидит его в этот момент.

– Нельзя, уволят, – коротко бросает она и поднимается с кровати одним волевым рывком, как будто в воду ныряет. – Укройся с головой, свет включу.

Она собирает в охапку форму, конспекты, учебники и тащит все на кухню.

– Насть, – раздается из комнаты, когда она уже чистит зубы.