Обряд

– Что? – Она шлепает по паркету на его голос. – Чего не спишь?

– Ты придешь сегодня?

– А это обязательно?

Он высовывается из-под одеяла; в темноте ей не разглядеть его лица, только силуэт на подушках и светлые отросшие волосы.

– Ну я думал, тебе будет весело. Катю возьми. Я буду сам музыку ставить, включу твою самую любимую песню, если, конечно, ты когда-нибудь скажешь мне, какая она.

Настя усмехается, рассматривает проступающие в темноте симметричные черты его лица. Ей до сих пор трудно привыкнуть к его лицу, оно кажется ей слишком правильным и оттого совершенно ненастоящим.

– Ну приходи! Это же весело, Хеллоуин, праздник.

– Да никакой это не праздник.

– Вот же зануда. Смотри, что у меня есть! – Артур свешивается с кровати и тянется рукой к валяющемуся рядом рюкзаку. – Иди сюда.

Настя послушно подходит к кровати.

– Что там?

– Наклонись, мне твоя голова нужна.

Она хихикает, слышит, как шуршит пакет, потом чувствует его пальцы у себя в волосах.

– Вот. Включи свет.

– Что это? – Она ощупывает бархатный обруч у себя на голове, потом тянется к выключателю. Раздается щелчок.

В мутном зеркале платяного шкафа отражается ее бледное скуластое лицо. Из спутанных серебристых волос торчат, как рога, два кошачьих уха в черном кружеве.

– Я подумал, ты будешь прекрасной черной кошкой – служанкой сатаны.

Но Настя не слышит его: обруч сдавливает ей виски, и она стряхивает его со своей головы истеричным рывком, как паука.

– Насть, ты чего?

– Откуда… – произносит она, на шаг отходя от упавшего ей под ноги обруча, – откуда вообще ты взял, что я кошек люблю?

Артур садится на кровати.

– Здрасьте-приехали. Ну ты подкармливаешь же уличных все время. Думала, я не знал?

– Это не значит, что я их люблю. Это ничего не значит.

– Меня ты тоже кормишь – это тоже ничего не значит?

– Я на работе пол-Питера булочками с корицей кормлю. – Она пытается выдавить из себя улыбку, притвориться, что все это сарказм, чтобы как-то спасти положение. – Что ж мне, всех любить прикажешь?

Он поднимает руки, как будто сдается, и отворачивается от нее. В этот момент ее охватывает приступ паники. Не надо, чтобы он сдавался, как она без него будет, если он сдастся и просто плюнет на все? За последние месяцы она стала так зависима от его присутствия, от чая, который он заваривает ей, от простых обыденных разговоров на кухне. От его рук.

– Прости. Я знаю, что ты хотел как лучше. Просто…

– Просто я совсем тебя не знаю? – перебивает он.

Вместо ответа она поднимает обруч с пола и держит его в кончиках пальцев на вытянутой руке.

– Просто это – не я.

– Отлично. А кто ты, Настя? Ты мне не даешь себя узнать. Отталкиваешь, как только я приближаюсь чуть ближе, чем тебе хотелось бы. Будто у тебя там двойное дно и ты там что-то страшное прячешь.

– Может, и прячу.

– Может, расскажешь? Я ведь знаю, ты хочешь рассказать. Но молчишь, и все гниет внутри и снаружи, как эта чертова квартира, из которой ты никак не можешь решиться вынести на помойку все барахло.

Настя снова ловит свое отражение в пятнистом зеркале бабушкиного платяного шкафа; позади – стопки с книгами высотой почти с человеческий рост, подоконник, уставленный безголовыми фигурами, картины с кособокими Ростральными колоннами и закатами на Неве. И на фоне всего этого – она, бесцветный мотылек, засохший между стекол, лоскуток серо-розового крыла.

– Ну что ты молчишь? Что там такого страшного может быть, что ты так это оберегаешь?

Настя поднимает на него глаза. Надо что-то сказать.

– А хочешь, я тебя свожу в дедову мастерскую? Ты ж меня сто раз просил. Там окна панорамные. – Ее взгляд соскальзывает на красные цифры электронных часов. – Ах, черт, мне пора. Пойду в душ. Сегодня? Завтра? Это свидание!

Артур молчит, смотрит в свой телефон, медленно листая пальцем картинки на экране.

– Слышишь, я пошла в душ.

– Конечно. Ты же опаздываешь, – сухо отзывается он, не отрывая от телефона глаз.

– Прости.

Она кладет обруч на тумбочку у кровати.

В душе она включает горячую воду и встает под струю, кипящую, будто наказывая себя. Он не виноват. Он хороший. Это она, она – плохая. Конченая.

Настя закрывает воду, накидывает халат и выходит из ванной. Ну эту работу, думает она, останусь здесь.

– Ты спишь? – зовет она в темноту.

Ее голос угасает в недрах пустой квартиры.

* * *

Приоткрыв дверь подъезда, Настя всматривается в мутный колодец двора. До восхода еще далеко, но фонари уже погасли, только желтые квадраты окон, будто плавающие в пустоте, разбавляют полумрак.

Она зажимает между средним и указательным пальцем ключ – крепко, до боли, так, чтобы сразу можно было им ударить, и распахивает дверь. Никого.

До метро она почти бежит, то и дело оборачиваясь. Воздух стынет от холодного дыхания реки, обжигает горло на вдохе и морозит зубы на выдохе. Она сворачивает на яркий и уже оживший Каменноостровский проспект и, кажется, только тогда решается сбавить шаг. В кармане начинает вибрировать телефон. Артур! Но нет, снова тот далекий номер, который она по глупости набрала два дня назад. Шесть пропущенных. Она засовывает мобильный поглубже в сумку и ныряет в метро.