Обряд на крови

– Вы нормальный человек. Она хороша собой, да и вы не избалованы женской лаской. Но поверьте мне, Гарри, никто из Белой Коллегии не сможет больше полностью завладеть вашими чувствами или кормиться вами.

Я нахмурился.

– Но это было год назад.

– Если с тех пор у вас не было никого, значит, след от этого все еще самый сильный.

– И как, интересно, вы определяете, любовь это или нет?

– Проще простого, Гарри. Я сразу узнаю ее, когда вижу.

– Ну и на что она похожа?

– Вы можете владеть хоть всем миром, но если у вас нет любви, проку от всего этого никакого, – с готовностью ответил он. – Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь.

– … но любовь из них больше, – договорил я. – Это из Библии.

– Первое послание Коринфянам, глава тринадцатая, – кивнул Томас. – Отец заставлял нас всех запомнить эти строки. Ну, это как когда родители наклеивают яркие зеленые стикеры с гадкой мордой на ядовитые моющие средства под раковиной.

«Что ж, не лишено смысла», – решил я.

– Так о чем вы хотели со мной поговорить?

Томас отворил дверь в дальнем углу библиотеки и пропустил меня в длинную тихую комнату, щелкнув предварительно выключателем. Пол устилал мягкий серый ковер. Стены тоже были серыми. Редкие плафоны под потолком освещали ряд портретов, развешенных с равными интервалами по трем стенам.

– Вы и вправду здесь. То есть я и подумать не мог, чтобы вы оказались в одном из наших домов – даже в этом, можно сказать, в Чикаго. И я хочу, чтобы вы увидели кое-что, – негромко добавил он.

Я повернулся к ближней стене.

– Что?

– Портреты, – сказал Томас. – Отец всегда пишет портрет женщины, которая родила ему ребенка. Посмотрите их.

– Что я должен увидеть?

– Просто посмотрите.

Я нахмурился, но послушно двинулся вдоль стены, обходя комнату по часовой стрелке. Черт, художником Рейт был настоящим, без дураков. Первый портрет представлял высокую женщину средиземноморского типа; судя по одежде, она жила веке в шестнадцатом или семнадцатом. Золотая табличка на раме гласила: «ЭМИЛИЯ АЛЕКСАНДРИЯ САЛАЗАР». Я перешел к следующему портрету, потом к следующему. Для того, чью основу жизни составляет кормежка на людях посредством секса, Рейт отличался относительной сдержанностью. Сколько я ни смотрел, я не нашел и двух портретов, разница во времени написания которых составляла бы меньше двух десятков лет. Зато портреты могли бы служить хорошим пособием по истории моды вплоть до наших дней.

С предпоследнего портрета на меня смотрела женщина с темными волосами, темными глазами и резкими чертами лица. Пожалуй, я не назвал бы ее безупречной красавицей, и все же ей нельзя было отказать в привлекательности – шокирующей, интригующей. Она сидела на каменной скамье – в длинной темной юбке и темно-алой рубашке. Голова чуть надменно склонена набок, губы изогнуты в ироничной улыбке, руки раскинуты и покоятся на спинке скамьи, словно желая обнять всю вселенную…

Сердце мое вдруг дернулось и забилось чаще. Еще как чаще! Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы прочитать надпись на золотой табличке.

«МАРГАРЕТ ГВЕНДОЛИН ЛЕФЭЙ».

Я узнал ее. У меня сохранилась всего одна ее фотография, но я ее узнал.

– Моя мать, – прошептал я.

Томас кивнул. Он сунул пальцы за ворот водолазки и вытянул оттуда серебряную цепочку. Снял ее с шеи, протянул мне, и я увидел, что на ней висит пентаграмма – почти такая же, как моя.

Да нет, не почти: точно такая же.

– Не ваша, Гарри, – негромко, непривычно серьезно произнес Томас.

Я тупо смотрел на него.

– Наша мать, – сказал он.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Я все смотрел на него; сердце мое ныло от потрясения, а поле зрения сузилось, превратившись в серый туннель, в дальнем конце которого виднелся Томас. В комнате воцарилась тишина.

– Врете, – произнес я.

– Нет.

– Наверняка врете.

– Зачем? – спросил он.

– Затем, что это ваше основное занятие, Томас. Вы врете. Манипулируете людьми и врете.

– В этом случае не вру.

– Еще как врете! И мне некогда возиться со всей этой ерундой. – Я сделал шаг к двери.

Томас заступил мне дорогу.

– Гарри, не можете же вы отмахнуться от этого.

– Подвиньтесь.

– Но мы…

Глаза мне заволокло багровой пеленой от злости, и я ударил его в лицо – второй раз за последние шесть или семь часов. Он полетел на пол, взмахнул ногой и сделал мне подсечку. Я тоже грянулся об пол, и Томас навалился на меня сверху, пытаясь заломить мне руку за спину. Я подобрал ногу под себя и впился в его руку зубами. Он взвыл, я оттолкнул его так, что он с силой ударился о стену, и мы расцепились. Томас поднялся на ноги, угрюмо косясь на укушенную руку. Я, задыхаясь, привалился к стене.

– Это правда, – сказал он. Он меньше моего выдохся после этой короткой потасовки. – Клянусь.