Обряд на крови

— Пойдешь за меня? — спросил как выдохнул. И замер в тревожном ожидании.

— А позовешь коли — пойду. Чево не пойти? — тихо прошептала она и озорно прихватила ему мочку уха зубами.

— А если отец не позволит, не даст благословения?

— А все одно пойду, не удержит, — без всякой заминки ответила она. — Я за тобою хучь куды пойду, хучь в ад, хучь в рай, хучь в геену огненну. Тольки…

— Что?

— Не ровня я тебе. Возьмешь, а потом, поди, жалеть-то станешь?

— Дуреха ты еще. Совсем еще дуреха. Да ни за что не стану.

Помолчали чуть.

— Знамение мне было.

— И какое ж такое знамение? — с легкой иронией в голосе спросил Андрей.

— Ангел ко мне прилетал… Зри, грит, ужо недолго осталося. Совсем ужо скоро выйдет тебе отрада. Возвернется твой миленок, сымет с тебя изрок, ослобонит душу ото мрака и печали.

— Так это же — сон в руку, милая. Так бывает.

— Тольки ты уж боле не охальничай, не убивай кого-нито, не бери боле страшной грех на душу… Даже этого свово лихого ката.

— Хорошо, роднулька, я не буду.

— А побожься.

— Да ей-богу. Обещаю. Ну, чем тебе еще поклясться?

— Ну, бери тогда. Тогда — твоя я.

Прижал к себе Глушу, хватанул морозный воздух губами, сгорая от набежавшей переполняющей грудь нежности:

— Ну, беги давай. Беги в хату, милая. А то замерзнешь.

Славкин и Мостовой

За три часа до рассвета небо полностью затянуло, заволокло тучами. Не видно было больше ни одной звезды. Неожиданно с шумом налетел порывистый ветер, злобно встряхнул несколько раз подряд кроны деревьев, обломал сухие сучья и, просвистев над тайгой, так же неожиданно стих, словно обессилел, в одно мгновение выдохся. А через минуту пошел снег. Повалил вертикально тяжелыми крупными хлопьями, буквально на глазах сглаживая, пряча все следы, превращая изножье леса в гладкую, нетронутую, нехоженую целину.

«И очень вовремя! — с лихорадочным восторгом прошептал Славкин. — Не раньше и не позже. Ну прямо — Дед Мороз с подарками! — Собрался, повертел в руках костыль и, размахнувшись, запустил его в темноту. Повесил винтовку на плечо стволом вниз и растянул обветренные, потрескавшиеся губы в самодовольной улыбочке: — Теперь ни одна сволочь ни хрена не услышит».