Обручённая

— Прошу прощения, миледи, — ответила Эвелина, — кто ночью испытал ваше гостеприимство, тому утром не до трапезы. Роза! Наши лентяи уже во дворе или еще в постелях и отсыпаются после ночных треволнений?

Роза объявила, что вся свита уже на конях и ожидает во дворе. Когда Эвелина, низко поклонившись, направилась без дальнейших церемоний к дверям, Эрменгарда встала перед ней и преградила ей дорогу, устремив на нее угрожающий взгляд. Казалось, что в душе ее кипело больше ярости, чем способны были выразить бескровные и застывшие старческие черты. Она даже подняла свой посох из черного дерева, как бы намереваясь ударить. Однако, внезапно передумав, она пропустила Эвелину, и та молча прошла мимо нее. Спускаясь по лестнице, ведшей к воротам, Эвелина слышала у себя за спиной, как тетка, подобно древней оскорбленной сивилле, пророчила ей беду и гибель за ее дерзость и самонадеянность.

— Гордость, — восклицала она, — предшествует погибели, а надменность — падению. Кто презрел дом своих предков, будет раздавлен камнями с его стен! Кто насмеялся над сединами родственницы, не доживет до собственных седин! Кто обвенчается с человеком, всюду несущим войну, не окончит свои дни мирно!

Торопясь уйти от этих и других подобных зловещих прорицаний, Эвелина выбежала из дома и торопливо, точно беглянка, вскочила на своего коня; сопровождаемая слугами, которым передалась ее тревога, хотя они и не знали ее причины, она въехала в лес; дорогу им указывал старый Рауль, хорошо знавший местность.

Взволнованная более, чем она хотела себе в этом признаться, таким отъездом из дома близкой родственницы, напутствуемая проклятиями вместо благословения, какими обычно провожают родных, Эвелина подгоняла своего коня, пока ветви могучих дубов не скрыли от нее роковую усадьбу.

Вскоре послышался конский топот; их догоняла стража, поставленная коннетаблем вокруг дома; теперь, собравшись со своих постов, воины готовились сопровождать Эвелину в Глостер; большая часть пути пролегала через обширный Динский лес, простиравшийся в те времена очень далеко, а ныне наполовину вырубленный ради нужд железорудных копей. Всадники присоединились к свите леди Эвелины. Их доспехи сверкали в лучах утреннего солнца; трубы звучали, кони ржали и гарцевали; каждый из бравых всадников стремился наилучшим образом показать своего коня и свое искусство управлять им; потрясая копьями, на которых развевались длинные вымпелы, они всячески выражали радостную готовность показать себя в деле. Воинская доблесть ее соотечественников-норманнов наполняла Эвелину торжеством и сознанием безопасности, гнала прочь мрачные мысли и успокаивала возбужденные нервы. Утреннее солнце, пение птиц в листве, мычание скота, выгоняемого на пастбище, появление на опушке лани с детенышами — все это развеивало ужасные видения прошедшей ночи и смягчало гнев, наполнявший Эвелину при отъезде из Болдрингема. Она позволила коню замедлить шаг и со свойственной женщинам заботливостью о приличиях стала приводить в порядок свою дорожную одежду и прическу, растрепавшуюся при поспешном отъезде. Роза увидела, как гневный румянец, пылавший на ее щеках, сменился более спокойными красками, как глаза с удовольствием останавливались на воинственных спутниках, и простила ей восторженные похвалы соотечественникам, на которые при других обстоятельствах, вероятно, нашла бы возражения.

— Мы сейчас в безопасности, — говорила Эвелина, — нас охраняют благородные и непобедимые норманны. В своем гневе они подобны царственному льву, который, убив жертву, тотчас снова спокоен; их романтическая любовь чужда коварства; их справедливое негодование не становится угрюмой злобой; им ведомы не одни лишь законы войны, но и придворный этикет; если кто-либо превзойдет их в военном искусстве (а это будет не раньше, чем сдвинется с места гора Плинлиммон), они все же останутся первыми по учтивости и великодушию.

— Я сильнее ощущала бы все их достоинства, если бы была одной с ними крови, — отвечала Роза. — Но я рада, что они сейчас с нами, в этих лесах, полных, как говорят, всевозможных опасностей. И уж конечно на сердце у меня стало легче, когда скрылся из виду старый дом, где мы так дурно провели ночь. Он всегда останется для меня ужасным воспоминанием.

Эвелина лукаво взглянула на нее.

— Признайся, — спросила она, — ты отдала бы лучший свой наряд, чтобы узнать все, что там произошло.

— Это просто значило бы признаться, что я женщина, — ответила Роза. — Впрочем, и мужчины едва ли менее любопытны.

— Ты не спешишь заявить о других чувствах, побуждающих тебя интересоваться моей судьбой, — сказала Эвелина, — но, милая Роза, от этого я ценю их не меньше. И поверь мне, ты все узнаешь, только не сейчас.

— Как вам будет угодно, — сказала Роза. — Но думается, что хранить в себе столь ужасную тайну — значит, сделать ее бремя еще тяжелей. На мое молчание вы можете положиться, как на святой образ, который выслушивает наши исповеди. Кроме того, заговорив о страшном, мы с ним как бы осваиваемся, а то, с чем осваиваешься, постепенно становится менее страшным.