Обрученные с идеей (О повести 'Как закалялась сталь' Николая Островского)

Интересно, что из трех спутниц Павла Рита Устинович - единственный образ, не имеющий ясного жизненного прототипа. Указания на то, что прототип все-таки есть, глухи и неопределенны. Но даже если и есть - ясно, что в образе Риты воображение Островского дорисовывает все-таки большую часть; всюду предельно точный, здесь он домысливает целые эпизоды, придумывает дневники Риты - он вводит Риту медленно, через посредника, пробуя на чувстве к ней сначала Сережу, и только потом - Павла; уже издав книгу, Островский для киносценария о Корчагине придумывает новые эпизоды с участием Риты, - так, словно расстаться не может с этой вечной и несбывшейся любовью.

Почему же Павел "разгромил, глупый" свое чувство к Рите? И не предопределена ли эта "глупость" много раньше, чем Корчагин ее совершает? И такая ли уж "глупость"? С точки зрения внешнего жизнеустройства героя может быть. С точки зрения внутреннего духовного пути - нет.

Поразительная фраза, сказанная Корчагиным Тоне Туманове в момент окончательного разрыва, открывает нам секрет:

- У тебя нашлась смелость полюбить рабочего, а полюбить идею нс можешь.

Корчагин полюбил идею. Это любовь всецелая, всезахва-тыпающая, вытеснившая все из души героя. Это любовь, осуществившая в нем целостного человека... Она соперниц не имела...

А если и имела, то рядом с нею они все равно оставались несбыточными призраками. Герой был обручен с идеей; жизнь его оказалась настолько полной, что обыкновенная любовь рядом с этой жизнью была просто профанацией.

Островский угадал: идея, заместившая плоть, - вот внутренняя тема корчагинской судьбы; Корчагин просто не состоялся бы, как мировой характер, нарушь он это условие.

И вот Павка "уже разгромил, глупый, свое чувство к Рите".

"Ударил по сердцу кулаком".

"Все же у меня остается несравненно больше, чем я только что потерял", - утешил себя.

Это не "ошибка", как сам он думал потом. Это правда его состояния. Большие и малые "ошибки", "потери", "глупости" затем и возникают, чтобы утвердить неизмеримую, несравненную силу того, что создало героя и чего потерять он - по самому замыслу - не может. Внешний аскетизм - как обнажившееся дно отхлынувшего в другую сторону жизнелюбия.

Чехов шутил, что медицина ему жена, а литература - любовница. Так еще раз было доказано, что здоровое потомство родится от любви, а не от "закона" и что любовь властна избрать себе любой объект.

Русская литература знает идею не просто, как бесплотный словесный символ - она знает тяжесть слов, вес идей. Это ощущение идеи как плотной, осязаемой, почти материальной силы, кажется, ни в какой другой стране и ни в какой другой литературе не предстает так явственно, как в русской. Вспомним, сколь часто возникает у наших классиков мысль о сокровенности, невыразимости истины:

словно создаем мы, называя что-то, какое-то новое словесное существо идею, и создав, уже вступаем с этим новым существом в новые отношения, в которых оно имеет свое право и свою свободу. Девятнадцатый век проходит в русской литературе под знаком нарастания этого самостоятельного могущества идей в структуре художественного мышления. У Тургенева владеющие героями идеи еще в какой-то степени сравнимы с элементами быта, с пейзажами или портретами, герои Тургенева часто фехтуют идеями - это легкое и острое оружие, оно всегда под рукой. Герой Чернышевского, избирая идею в союзницы, уже чувствует сверхчеловеческую тяжесть ее руки - только Рахметову по силам эта спутница. И может быть, ни у кого в русской классике мощная власть идей (да и самое это слово) не приобретает такую всесокрушающую силу, как у Достоевского.

Известно, что Н. Островский относился к Достоевскому отрицательно и вычеркнул его книги из списков своей библиотеки. Отношение это понятно: у Достоевского идеи слишком очевидно съедают человека; откровенность, с которой Достоевский говорит об этом, не может не оттолкнуть Островского: он рожден в другое время, у него другие идеи; самый характер воплощения идей в жизни его героев - другой. У Достоевского люди гибнут, потому что идеи, захватывающие их существование, сталкиваются между собой. Герой Островского продолжает жить и действовать, потому что им владеет одна идея, безраздельпо и всецело забравшая все его существо. Да, это другая эпоха! И все же мы никогда не разгадаем Корчагина вне старой русской почвы: сама принципиальная возможность такой судьбы гениально предсказана в русской классике. Роман человека с идеей, роман до гробовой доски счастливый и безоглядный - вот эта судьба. Да, книга Островского написана, что называется, точно на тему; из цепи великого раздумья русской литературы это звено не выкинешь, и наверное здесь - секрет удивительного успеха этой книги в атмосфере России ХХ века. Атмосфера предполагает Корчагина. В 1918 году Горький с гордостью пишет, что грядет "человек-герой, рыцарски самоотверженный, страстно влюбленный в свою идею".

Это предсказан Островский.

Его герой впервые чувствует себя человеком в тот момент, когда решает: