Обрученные судьбой (СИ)

Ксения тогда вернулась в дом сама не своя, бледная, молчаливая, села за стол и уронила голову на сомкнутые перед собой руки. Прежде чем приехать на двор, она заезжала в небольшую церквушку, службы в которой посещала, где исповедовалась и принимала причастие, несмотря на косые взгляды Ежи. Впервые тишина храма, прерываемая едва слышным треском свечей, не принесла покоя в душу, впервые молитва не устранила смятения души. Отчего так? Отчего она нынче совсем одна, а душа тихо стонет внутри тела, словно вдовица над телом убиенного мужа? Быть может, все верно, так и должно быть? Ведь Анджей по вере чужой ей, крещенный в чужую веру, и даже за той чертой им не суждено быть вместе. Знать и жить отныне суждено раздельно по воле Божьей? Впустить в душу смирение перед волей Божьей, сказал Ксении тогда священник, выслушав без доли удивления ее сбивчивый рассказ, принять поступок мужа и покориться, как и положено жене. Но отчего-то именно сейчас ей не хотелось верить этим словам, которые ей твердили с малолетства. Почему-то нынче и не хотелось склонить голову, принимая чужое решение. Решение, против которого так отчаянно протестовала ее душа.

И вернее будет сказать, что это именно она, Ксения, решилась на то, на что никогда бы ни пошла ранее — выступить против недоли, рискнуть переменить ее, попытаться преодолеть те препоны, что снова встали на ее пути, внося в сердце тоску и отчаянье. Потому ведь так легко приняла решение при визите Эльжбеты, что приехала спустя несколько дней на двор Ежи, желая проведать соседей да вести последние разузнать. Ксения второй раз за последние годы видела такие бурные слезы вдовы, когда болтливая Збыня поведала той, что маленького панича увезли паны из вотчины, а пани ходит будто тень по дому молчаливая да печальная. Эльжбета тотчас же смекнула, что за пан приезжал на двор, додумалась, почему от Ежи до сих пор нет вестей, и Ксении не осталось ничего иного, как подтвердить слова холопки и страшные подозрения Эльжбеты.

— Что ты делаешь тогда тут?! — набросилась на Ксению, выплакав слезы, Эльжбета. — Ты — причина того, что стряслось, тебе и править все! Ты обещала мне когда-то, клялась, что не позволишь, чтобы Ежи худо было, а сама только по полям да лесам скачешь, горе свое выветриваешь? О сыне забыла? О Ежи, что отцом тебя в дом взял? Дочерью перед всеми назвал себе на погибель… Где он ныне, мой соколе? Что с ним?

Но Ксения не сразу сумела ответить ей, ошарашенная тем, что открылось ее взгляду, когда плащ Эльжбеты, в который та куталась, несмотря на то, что в гриднице было хорошо топлено, распахнулся и открыл на обзор округлость живота. Вдова была в тягости, и, судя по всему, уже отходила более половины положенного срока.

— Ты тяжела… — растерянно произнесла Ксения, и Эльжбета развязала плащ, бросила его на пол, присела на лавку подле своей собеседницы, тотчас успокоившись, словно упоминание о тягости заставило ее забыть свой гнев.

— Верно. Думала, что срок мой женский к закату пришел, что зашло мое бабское солнце. А потом грудь потяжелела, тошнота замучила… живот вон попер… Я и с лестницы прыгала, и даже квашню тяжелую с тестом поднимала, аж руки тряслись… Крепко сидит. Не вытравить…

— Не вытравить?! Что ты? — схватила за руки Эльжбету Ксения. Та только горько усмехнулась.

— После Пасхи Святой сын мой из Менска приезжает во главе вотчины встать. Учеба его к концу подошла. Что за радость его ждет? Позор матери? Братом ублюдка стать? Скоро толки поползут, коли не прикрыть срама моего. В летах я, а забылась, как молодица какая-то без головы. Думала, Ежи приедет, переговорим все, решим… а ныне… Да и страшно мне, Кася, сорок лет и зим повидала уже. Я старуха, а вот надо ж — на сносях… какая я мать?!

— Самая лучшая из матерей для этого дитя, — улыбнулась сквозь слезы Ксения, ощущая, как шевельнулся в животе у Эльжбеты ребенок, словно подтверждая эти слова. — А Ежи станет лучшим для него отцом! И мужем для тебя. Чего ж тянули ранее? Чего столько времени ждали-то? Вот увидишь, все переменится… все переменится…

И она действительно верила тогда, уверяя Эльжбету, что все непременно переменится к лучшему. Что она убедит Владислава выслушать ее, а коли тот все узнает, так и простит их. Отпустит Ежи из темницы, в которой держал его. Вернет ей свою любовь и расположение, пустит в свою жизнь, которую Ксения оставила так опрометчиво несколько лет назад. И они все будут так счастливы, как никогда ранее: она и Владислав с их сыном, Ежи и Эльжбета. И это непременно будет!

Ксения верила в это тогда, ведь это единственное, что осталось ей ныне. Но в тот миг, когда она смотрела из оконца со слюдяными вставками в длинных створках сверху вниз на людей, что суетились во дворе, на Владислава, к которому уже успел выйти из Замка Добженский и что-то говорил тихо, приблизившись к тому так близко, чтобы никто более не услышал ни слова из его речей, ее вера постепенно таяла.