Обручник. Книга первая. Изверец

Другие ребятишки просят у солдат, чтобы те позволили подержать коней за уздечку. А то и по холке похлопать.

A Сосо это неинтересно. Он, конечно, коней любит. Но не тех, которые покорились русским солдатам. У коней на морде тоже, кажется ему, паутина. Убери ее, и они, одичав, унесутся неведомо куда и солдатам придется все время ходить пешком.

Жизнь у реки шумна и безобразна. Особенно если соберешься купаться. Тут понабежит такое множество человеческой мелюзги, чтобы увидеть твое тайное уродство. Вернее, даже не уродство, а некую мету, что ли. Два пальца у него на ноге срослись в один. Хотя, коли их колоть иголкой, имеют всяк свою боль.

Не любит Сосо показывать свою отличающуюся от других стопу, потому и не купается. Просто сидит на берегу. И бросает в воду серые камешки. И еще – думает. Вот если, скажем, перебросать все камни в Куру, замелеет она до основания течения или нет.

Мысли отвлекли Сосо от матери. А когда он глянул в ее сторону, то заметил, что она все продолжает молиться и бить поклоны. А на щеках у нее уже проделали руслица слезы.

Зачем она плачет, если у нее есть он, Сосо? Вот двух братьев его, что так и не изладились жить, конечно, жалко. О них можно поплакать. А за него надо радоваться. Мало того живой и здоровый, но и…

Сосо еще не понимает, в чем его достоинство или преимущество. Но оно есть. Только тайное, как те же срощенные пальцы. Которые лучше не показывать любопытным. Тем более что они заведуют всяк своей чувствительностью. Значит, это не уродство, а просто тихий недосмотр природы. Или, точнее, описка Бога. Некая кляксочка. А вон у соседского мальчишки на щеке черная латка. Не будешь же ходить в паранже, чтобы ее скрыть.

Кто-то говорил, что в сказках все меченые люди колдунами оказываются. И, может, он тоже колдун. Кто его знает. Ведь этого, говорят, не чувствуешь. Просто изрекаешь что-то ни самому, ни другим не понятное, а у коров молоко пропадает, и люди корчатся с сглазу.

Сосо не уловил, когда у крыльца умолк тюк молотка. А вот результат этой тишины увидел на стене. Там, в неком распятии, стоял Бесо. Конечно же, он был в стельку, как говорят о сапожниках, пьян.

Едва отодравшись от стены, он кинул себя вперед, произнеся:

– В голове ходыр.

Это слово Сосо незнакомо. Больше того, оно, в общем-то, не горское. А скорее, русское. Потому как именно по-русски говорил Бесо с кем-то некоторое время назад.

В среднем подпитии отец любит вспоминать город Тифлис. Город, как уяснил себе Сосо, от их мелконького поселения отличается тем, что там имеются большие здания, которые только в предместьях вырождаются в обыкновенные, схожие с горийскими, домишки.

И еще – там живет грохотный хаос. Это когда множество подвод и неопрятно шагающих ног сливаются в общий такой поток. Чем-то он напоминает необузданную реку, в которой очень легко утонуть всему благому.

Не любит Сосо города, хотя его и никогда не видел.

Сейчас он наблюдает за двумя напряженными фигурами – отца и матери.

Кэтэ, все еще угнутая поклоном перед иконой, стоит, не шевелясь, словно боится, что ее заметит Бесо. Так обычно ведут себя люди, когда рядом оказываются хищный зверь или неожиданно возникшая откуда-то змея. И всем кажется, что по своей неразумности эти злые живые существа не признают в глыбистой окаменелости людей и, ежели не останутся к ним равнодушными, то, во всяком случае, не нанесут горько ожидаемого урона.

Отец же, хоть и оторвал себя от стены, до конца комнаты, где стояла кровать, не дошел. Но держалку себе обрел, это свисающую с крюка веревку, которую мать протягивает тогда, когда во дворе идет дождь, а выстиранное белье надо где-то высушить.

Видимо обнаружив, что его все же заметили и ждут от него ежели не слов, то каких-то действий, Бесо произнес:

– Вот я сейчас и порешусь. Тем более что петлю мне кто-то заботливо приготовил.

И он начинает свивать аркан из той веревки, за которую держался. Но поскольку эти два различных дела требуют определенной сноровки, а она-то и покинула Бесо после того, как он выпил, как говорил когда-то один старец, «рюмку соседа». И этот лишняк сейчас и лишал его стройных движений, здравых слов и хоть сколько-то человеческих помыслов.

– Ну чего, тебе помочь? – наконец спросила мать, зарядив иронией эти свои слова.

– А-а! – завопил Бесо. – значит, ты ждешь моей смерти! Жаждешь! Вольной жизни захотела? Чтобы сквозь тебя, как через рощу без сучков, батальоны проходили.

Сосо не понимал, что именно имел в виду отец. Но кричал он резанно и беспутно, а потому и не страшно.

Ошупкой поймав его руку, мать вывела Сосо из комнаты.

– Нет! – тем временем орал Бесо. – Не дождетесь вы моей смерти! Я еще по-жи-ву!

Последнее слово он произнес в разрядку, словно несколько раз перерубил его хлопом двери, которую пытался открыть, чтобы все это высказать своей жене и ему, сыну, всеми любимому, как утверждала мать, Сосо.

Они спустились в подвал. Тут было сумрачно и тихо. В углу тешила зубы мышь.

И там Кэтэ вдруг упала на колени перед углом, в котором не было икон, и возопила тонким, кажется, даже ей не принадлежащим голосом:

– Как мне все это надоело!