Обручник. Книга первая. Изверец

– Нет. Просто с деньгами надо расставаться с той же болью, с какой они покидают тех, кто от них избавляется.

И Давиду подумалось, какие они разные, эти грузинята. Вот соседский мальчик Ной совершенно иной. Да, вот так – в мыслях – срифмовалось. Как Сосо, он тоже не любит застольных игр. Скорее, он их даже ненавидит. Ему все время хочется табуниться, бежать за пущенным с горы обручем, гонять тряпичный мяч, просто, с высветленными от безумства глазами, лететь неизвестно куда.

И деньги он берет бездумно. Как-то походя. Засовывает их себе за пазуху и говорит все время одно и то же:

– Дай бог не убиться о твой порог, когда еще позовешь на испытание своей щедростью.

Долго Давид думал, что это Ной придумал сам. Собственно, может, именно за это и поощрил. Но однажды тот признался, что фразу ему подкинул тот же Сосо, лучше других прочитавший его, на тот момент, состояние.

Но отчим Ноя Давиду неприятен. Это был толстомордый дядя с суровыми бровями, похожими на раздрызганный хворост.

Да и многим не нравился он за то, что, поймав на каком-то мирском грехе местного священника Нестера, не сказать, что шантажировал его, а просто – преследовал. Особенно после того, как тот менял квартиру. Он поджидал, пока Нестер обоснуется на новом месте, потом появлялся однажды с такой вызванностью, что у того долго язык трепетал между ртом и гортанью. Ибо становился предметом пусть и не очень связного, но рассуждения.

– Люди, – говорил сосед, – как рыба в реке, коли к ним поближе присмотреться, сплошь икряные, только выметать эту икру они не знают куда.

И он давил на пузо попу, чтобы тот эту икру как можно чаще метал.

Не исключает Давид, что выдумка о том, что Кэтэ прижила Сосо от Пржевальского, тоже соседского языка работа. Уж больно все сходилось да суммировалось. И на Сосо он смотрит, как на поросенка, которого обязательно заколят на Рождество.

Однажды Давид взял с собой Сосо на ночную рыбалку. Ночь была темной, почти непроглядной. Хотя и где-то в небе была луна. Но тучи никак не хотели пускать ее пообщаться с землей. И все же иногда какой-то отсвет падал на воду. И именно на реке этот свет был пожиже, что ли. На что Сосо как-то сказал:

– Младенческий свет, не такой пожилой, как был бы на земле.

Накануне Писмамедов купил Сосо географию.

– Вот по ней и изучай свои будущие владения, – сказал.

И опять Сосо ответил ему на это:

– География у каждого из нас в душе. Там свои города и веси. И реки текут, и поля простираются. И леса шумят. Даже горы есть. Но одного нашей географии не хватает.

– Чего же? – чуть затаившись, спросил Давид.

– Чтобы мы забыли, что это наше, – ответил Сосо. И пояснил: – земля – достояние всего человечества. Вот из-за понятия «твое-мое» и случаются у нас те неприятности, о которых и вспоминать стыдно.

У Писмамедова всклубилась во рту слюна. И не затем, что восхотелось плюнуть в лицо новоявленному философу, а появилась необходимость избавиться от той горечи, что скопилась у него в гортани, потому как он все это время жевал какую-то, под пальцы попавшуюся, травинку.

– Значит, правильно мать хочет видеть тебя священником, – проговорил Давид. – Ты мыслишь шире, чем обыкновенный простолюдин.

– В жизни не очень важно, как ты умеешь мыслить, куда важнее, как научишься молчать.

Писмамедов продрог чем-то большим, чем душа, потому предложил сделать по глотку припасенного им с собой вина.

И Сосо не отказался. Хотя употребил самую малость, при этом сказав:

– У вина есть одно преимущество…

– Какое же? – быстро спросил Давид.

– Оно не способно понимать, кто его пьет. А то бы некоторым оно вообще бы не далось в рот.

И Писмамедов понял, что Сосо ведет речь об отце.

2

Как тьма нагущивается перед наступлением ночи, так в душе Сосо скапливалась некая чернота всякий раз, когда он проходил через какого-либо рода унижения. А вот это, которое он пережил совсем неожиданно, явилось, можно сказать, ниоткуда.

Они сидели на берегу Куры, и Ной, тот самый непоседливый Ной, что был соседом Писмамедова, спросил:

– А сколько раз в жизни женится соловей?

– Каждый год, – ответил кто-то.

– Вот отчего он так поет.

Все мальчишки всхохотнули, поняв, что Ной ищет оправдание своей матери, которая уже развелась с двумя мужьями и теперь супружничает с третьим.

– А вот ты, – обратился Ной к Сосо, – оттого такой смурно-подданный, что не знаешь, чей соловей обвис вашу ветку.

Его глаза взжелтели раньше, чем, собственно, гнев стал прорываться за грань безумия. И именно эти глаза увидели в чертах лица Ноя прорисовку образа его отчима, те самые неопрятные брови, в которых, как заблудившийся еж, настороженно жил колючий, неведомо что от жизни домогавшийся, взгляд.

Но Сосо Ноя не тронул. Он был повержен ударом, который нанес ему его товарищ, почти что друг, Петр Капанадзе.

Ной вскочил на ноги и, отбежав, по-русски стал дразнить и других своих, как он считал, товарищей:

– Усрадзе, да не поддаться! – орал он как полоумный.

И Михаил выхватился вослед за Петром. И за ними бросился и Гриша Глурджидзе.