Обручник. Книга первая. Изверец

Но почему – могилу? Ведь и милой-то еще, собственно, не было. Была Первая. Но ее нельзя как-либо назвать кроме того, как уже была наречена. Потом она жива-здорова, только, правда, как бы перешла в иное качество, отдалилась, дабы не застить всех других женщин, которым надлежало сыграть в его жизни какую-то, пусть и пагубную, но роль.

И он поставил, неожиданно для себя, второй отсебятную строчку:

Перебегал все края.

Ему, действительно, хотелось не ходить, не ездить, а бегать по этой земле. Чтобы как можно больше увидеть, постичь, познать и… забыть. Забыть затем, чтобы каждый свой день начинать с чистого листа, глубинно понимая, что испуганный шепот не есть признание в любви. В любви должны признаваться в полный голос.

Лучше скандируя.

А тот, кого любят, должен быть пресыщенно глухим, как икона, на которой изображен Святой Лик.

Глава десятая

1

В пересказе все всегда кажется менее убедительным. Потому, когда, после отъезда Бесо, мать призналась сыну, что – буквально – вытурила отца из дома, он не мог себе представить самой этой картины, потому как Кэтэ всегда боялась пьяного родителя пуще любой лихомани.

– Поэтому нам теперь надеяться больше не на кого, – сказала мать, довершив свой рассказ.

– А Бог? – тыкнул пальцем вверх Сосо.

Мать ничего не ответила. Тем более что как-то сын, по другому поводу, но вполне жестко, изрек:

– Свидетели откровений должны быть убиты.

Сейчас же с ним откровенничала она. Причем это делала так открыто, как у нее не получалось никогда. Может, действительно – вот тот намек на удар остренькой коленкой, который пытался совершить Бесо, отрезвил ее от всей прошлой жизни и Бог повелел хоть один раз, но постоять за себя.

– Когда казаки выбирают атамана, – неожиданно начал сын, – то кладут одиннадцать белых и двадцать два черных шара. Потому как черноты в нашей жизни в два раза больше.

– И кто же побеждает? – спросила Кэтэ, конечно же, понаивничав специально, чтобы сын посчитал ее простее, чем она есть.

– Тот, у кого окажется больше белых шаров.

Он подвскинул в ее сторону лицо, потому как – на корточках – сметал рассыпанные внезапно залетевшим в комнату голубем, видимо, одряхлевшие перья.

Кэтэ протянула к нему заветренные руки и тут же отдернула их, потому как вспомнила, что давно не ласкала сына. Он, как бы вышел из того возраста, когда материнские нежности воспринимаются как должное.

Но Сосо поймал ее ладонь и прижался к ней губами. Не поцеловал, а просто прижался. Даже означил на пальцах ту сухость, которая свойственна умеющим держать себя в руках мужчинам. Это он перед стихами мог раскиснуть. Даже чуть стушеваться, а перед обыкновенной жизнью пасовать не в его натуре.

В сенцах кто-то зашабуршал, и Сосо отник от матери.

На пороге появилась Хана Мошиашвили.

И, не очень утруждая себя особой церемонностью, спросила у Сосо:

– Кем ты собираешься стать?

– Ты же знаешь, что священником, – за сына ответила Кэтэ. – Ты же знаешь, что Бог его, – она кивнула на Сосо, – дал нам, и чтобы быть отблагодаренным за грехи наши.

Сосо чуть подкоробило.

Он не любил, когда мать говорила о жертвенности, потому как не чувствовал себя способным пройти путь безоговорочной безропотности и даже покаянства.

«Мне больше по душе окаянство, – как-то сказал он, – а не покаянство».

Но у матери на этот счет, как в таких случаях говорят, свой хорек душу грызнет.

– Ну это, – тем временем продолжила Хана, – так сказать, в духовном плане. А как – в творческом?

Сосо гримасой попробовал увести с лица удивление, которое на нем отпечатлелось. Откуда эта еврейка знает, что Сосо пишет стихи?

И Хана не стала расшифровывать то, что имела в виду, она заговорила в несколько иной манере.

– Вот умрет, скажем, художник, – начала она, – но продолжает жить созданный им мир. Пусть это не бессмертие, но и не то забвение, которое начинается с последней слезы, уроненной у гроба простого человека.

Она на какое-то время замерла. Нет, не просто умолкла, а именно как бы омертвила в себе не только мысли, но и чувства. И вот, пережив эту, как сказалось бы Сосо при более детальном вникании в это состояние, прижизненную смерть, она продолжила:

– А вот коли умрет литератор, то он не похоронит с собой то время, в которое жил. Даже, наоборот, заставит его жить. Стать кому-то любимым временем, а кого-то – и тоже честно – отворотить от него. Словом, именно его увиденностъ и подразумевает под собой бессмертие. Ибо продолжается работа души той, что это создала, и той, что восприняла мир писателя как свой собственный.

Сосо не подозревал, что Хана настолько умна. И не думал, что так просто та разглядела в нем человека, у которого в душе шрамы от еще неполученных ран.

Глава одиннадцатая

1

Сосо казалось, что он всегда понимал, о чем говорили взрослые. Как бы они при этом ни пытались завуалировать красноречием факт о том, о котором шел спор или толкование.