Обручник. Книга вторая. Иззверец

Даже представилась как вполне взрослая женщина:

– Розалия Самойловна.

Единственное, что он не уловил свойственного барышням ее возраста, это остатка девичьей невинности и понимания сути естества, заключающегося в желании нравиться противоположному полу.

Они пили чай, и она говорила.

Хотя я приехала сюда, чтобы слушать, – начала Розалия, – но сперва, мне кажется, стоит рассказать о том, что и определит тему нашего дальнейшего разговора.

У Ильича засвербело чуть подъядовитить свою улыбку.

Но он этого не сделал.

Облик Землячки не позволил.

Он был слишком правилен и категоричен, если так можно сказать об облике.

Кажется, ей никогда не читали стихов.

И не признавались в любви.

И глаза ее не ведали слез.

А может, он все это выдумал?

Попутно.

Для разнообразия бытия.

Чтобы создать идеальный образ женщины-борца.

Ведь Крупская на эту роль явно не шла.

«Минога».

Она многое растеряла после того, как лишилась этого прозвища.

Словно оставила эту глубину, на которой к личности приходит что-то близкое к аскетизму.

Сейчас ее заедала обыкновенность.

Даже домашность.

– Одесса, – продолжала Розалия Самойловна, – город сиюминутных увлечений. Рыдания и смех там ходят в обнимку как брат и сестра.

– Значит, на серьезность отношений и рассчитывать не стоит?

В словах Ильича прозвучала легкая подначинка.

Но и ее уловила Землячка.

– Но «увлечение» и «развлечение» хотя и имеют там один корень, но живут в разном значении.

Он отметил про себя определение «живут».

В ней тоже жило что-то противоречивое девичьему естеству.

Не родилась же она с соской, на которой было написано «революция».

А как это смешно бы было – пустышка с таким словом.

Ведь от него, как сказал один священник, будь оно рождено вместе с человеком, повяли бы цветы Эдема.

– Осторожничать в нашем городе, – продолжила Землячка, – значит навлечь на себя подозрения всех, кто на них только способен.

– Значит, риск ваш вечный спутник? – уточнил он.

– Нет, попутчик.

И она пояснила:

– Только в Одессе знают разницу между этими двумя понятиями.

– Ну а каков у вас рабочий класс? – поинтересовался Ильич.

– Галдежный, – ответила она.

Ленин чуть прибавил косинку к своему взору.

– И о чем же он галдит?

И этим как бы обезоружил ее от мысли, что он не знает этого слова.

Разговор, примерно, такой:

– «Когда же будет так, как могло бы быть».

И когда вдруг подумаешь, что это и есть момент, чтобы открыть им глаза…

Она подзадумалась.

– Они начинают говорить совершенно о другом? – попытался угадать Илиьч.

– Как это не прискорбно, но именно так. Причем делают вид, что до этого и не пытались сетовать на жизнь.

Но есть и такие.

И она стала декламировать неведомо чье стихотворение:

Мы разносим по трюмам угрюмость,
Мы себя не всегда понимаем.
И поэтому всякую глупость
За душою следить нанимаем.

Она, видимо, подумала, стоит ли читать дальше.

– Вот эти – романтики «книги и фиги», – как они о себе говорят, ближе к нам.

Но уж больно несерьезны.

И Ленин представил себе Землячку, выступающей в каком-то из таких увеселительно-развлекательных клубах.

Что она там говорит?

И он задал ей такой вопрос.

– Я сначала – безусловно и честно – принимаю их правила.

Говорю, например, что-то о «игре обобщения».

– А что это такое? – спросил Ленин вполне серьезно.

– Это вид идеального на фоне ложного, – ответила она.

– В пословице это бы запечатлелось так: «Чем дальше в лес, тем больше дров».

А какая суть в этих, в общем-то, противоположных понятиях?

– Намек на парадокс.

– Значит, – заключил Ленин, – там живет Ея Величество Демагогия?

– С первого взгляда, да.

– А – со второго?

– Дальше комментарии сужаются до понятий.

– А не наоборот?

– В том-то и фокус. Ведь порой жест бывает не только намеком на предмет.

Она помолчала и продолжила:

– Загадка трудной жизни в утверждении, что все идеальное – ложно.

– А разного рода разгул?

– Это крайность, убивающая счастье.

– Мудрено живете, – заключил Ленин.

– «Изысканно-адски», – заметил один из завсегдатаев клуба «Пустей мармышки».

– И такое есть?

– Еще бы.

Розалия Самойловна уехала, а Ленин долго жил под впечатлением этой встречи.

Землячка как бы чуть-чуть приоткрыла дверь в мир, где инакость правит определенностью.

Где все вроде бы так, и вместе с тем, не так.

В том же Тифлисе, или там, в Москве, на заводах люди подвержены влиянию коллективного познания.

В Одессе всяк биндюжник индивидуален.

Словно для него так и не подобрали в жизни стандарта, как одежду по росту.

Надежны ли одесситы, он еще не знает.

Но сосредоточивать себя только на них Ильич Землячке не рекомендовал.

– Непременно побывайте в Екатеринославле, – напутствовал он.

А когда Розалия ушла, долго размышлял о художнике Врубеле.

О его знаменитом – таинственном – Демоне.

Ибо именно его черты уловил он в облике Землячки.