Обручник. Книга вторая. Иззверец

Коба попетлял по припортовым закоулкам. А когда вышел из них, то столкнулся с тем, кто, как ему казалось, за ним следил.

– Ты кто? – в упор спросил его Коба.

– Эль дар, – ответил тот.

– А почему за мной шпионишь?

– Чтобы узнать, заметил ты это или нет.

И рассказал, что игра Багирова на мальчишке, выдвигающем стул, не окончилась. Он придумал что-то в виде собственной контрразведки. А Коба нужен был сейчас невредимым и свободным по той причине, что активно готовился к выпуску первого номера «Брдзолы».

После встречи с Эльдаром опять надолго поселилось недоумение в душе Кобы, зачем все это нужно купцу, и не простому, а элитному, аж первой гильдии?

Они вышли к небольшой долине, где было несколько кучновато от собравшихся. И среди них был Ладо Кецховели.

– Ну что, товарищи, – сказал он. – Я только что из «Нины». Нас всех можно поздравить…

И Коба увидел первый номер газеты, в которой была и его статья. И это, наверное, знали многие, потому как со всех сторон раздалось:

– Читай!

Он читал медленно, с остановками, чтобы текст, как его зовут в типографии, лег на душу живыми фразами, и его никто не торопил. Кончалась статья так: «Мы призываем всех грузинских борющихся социал-демократов принять участие в судьбе «Брдзолы», оказать всяческое содействие в ее издании и распространении и тем самым превратить первую свободную грузинскую газету «Брдзола» в орудие революционной борьбы».

– Подпись твоя? – спросил кто-то.

– Нет, – ответил Коба, – это обращение от всей редакции.

– Ну что же, поздравляем! – понеслось со всех сторон.

– Первый блин и не комом! – сказал кто-то.

– А у нас еще одна радость, – произнес Эльдар.

– Какая же? – поинтересовался Коба.

– А вот у Сергея Аллилуева дочка родилась.

– Это хорошо, – сказал Коба. И поинтересовался: – А как же назвали?

– Надежда.

– Ну, надежда нам сейчас нужна как никогда.

– Ну повесите меня, – проговорил царь, – а дальше что? Объявите безработным палача.

– Нет! – вскричала толпа. – Вздернем всем министров.

– А когда и с ними покончите?

Народ умолк. И стало ясно, что ему тоже нужен был подсказчик. И тут слово взял Бог. И сказал с небес:

– Хоть я еще и не товарищ, а всего-навсего Господь, – то подскажу вам единственно верный путь. Прежде, чем казнить других, убейте Гордыню.

– Кто такая и где она есть?

– Она живет в каждом из вас и олицетворяет собой один из семи смертных грехов. Лишите ее жизни и вы обретете бессмертие.

И вдруг из толпы раздался картавый голос:

– А кто он такой, Бог, чтобы нам указывать. Ведь царь только что даровал нам свободу. Поэтому делаем, что хотим. Небо улыбнулось зарницей и умолкло.

– Так кого прикажете казнить? – спросил палач.

– Всех! – воскликнул взъерошенного вида товарищ в котелке.

– А ты кто? – спросили его.

– Дьявол, – ответил он.

– И почему ты решаешь за всех?

– Потому что все – это я.

Как вот сто рублей мелочью соединить в одну общую ассигнацию.

– Значит…

– Да. Все, что вы говорили – это были мои мысли.

– Значит, нам теперь нечего сказать?

– Почему? Тренируйтесь в поддакивании. И еще – в аплодисментах.

– А что это такое?

– Я знаю! – вскричал Ленин. – Это хлопанье в ладоши после очередной архиглупости.

– Ну что у вас дальше по сценарию? – спросил царь у Дьявола.

– Выбор героев будущей книги.

– Но меня вы хоть оставляете? – спросил Бог.

Ему никто не ответил.

– А меня? – поинтересовался царь.

– А…

– Владимир Ильич! Конечно же! – вскричал Дьявол. – Вам, как у нас в Преисподней говорится, и копыта в руки.

Дьявол немного подумал и сказал:

– Остальных героев книги подбирайте по своему образу и подобию и по усмотрению, которым располагаете. Мы не только на вас полагаемся, но и надеемся.

– А как же с Гордыней быть? – спросил Ленин.

– Пока отдайте ее замуж за Плеханова. А там видно будет. Но ни в коем случае не казнить. Она – наша Жанна д’ Арк.

На этом глава тысяча девятьсот первого года окончилась.

Много бы полиция дала, заранее узнав, что в доме преподавателя воскресной рабочей школы Е. С. Согоровой по Пушкинской улице, 13, проживает тот, за кем они должны вести непрерывную и неусыпную охоту.

Это в самом начале Коба позволил себе побаловать себя юной несдержанностью и не достигшим зрелости откровением.

Поэтому – без особого возражения – слушал высказывания других, пытающихся объяснить, почему чахнет общество и какую роль в этом играет наступление на малограмотность рабочих.

А предводимая никчемностью молодежь, естественно, теряла ориентиры.

Но вокруг еще ликовала жажда позерства. Оттого, видимо, на зеленом древе познания появилась первая прожелть.

Но уже многим было понятно, что разбитая дорога ведет к своей жуткой неминуемости.

И он, Коба, ушел в эти просмоленные сумерки, ушел, поверженный желанием как можно яснее представить себе картину неизбежности.

Иногда, утомленно глядя в лица не очень его понимающих людей, он впадал не сказать что в уныние, но в какое-то состояние прострации.

Ибо необъяснимая схема жизни и непонятные мотивы смерти героического характера прошлого не сказать, что не вдохновляли, скорее не наделяли какими-то ориентирами.

Марксизм был глыбой. Нетронутой, как все вечное.