Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях

Пока петербургский генерал посредством розог и нагаек собирал в пользу губернатора деньги с бунтовщиков, сам губернатор тонко разыгрывал свою роль, прикидываясь ничего незнающим в пылу славянского патриотизма озабоченно раздавал роли чиновникам своей канцелярия в том спектакле, который Зинаида Львовна устраивала, в пользу герцеговинцев. Разумеется, победа и все её плоды достались, кому следовало; губернатор получил деньги, петербургскому генералу дали обед, расторопного исправника Хапова отметили орденом, a чиновнику Жучкину, находившему свою фамилию не совсем удобной, позволено впредь именоваться Миловановым «в в пример другим». В заключение исхода разыгравшейся драмы приезжий генерал донес своему начальству, «что победа хотя и стоила больших усилий, но обошлась без особого кровопролития». Все эти и многие другие подробности передавались под большим секретом и если вызывали глухие протесты меньшинства, то они незаметно тонули среди огульного одобрения торжествующей партии. Между тем в самое последнее время разнесся слух, что ловишинcкoe дело принимает неожиданный оборот, что право мещан на землю признаны Сенатом и защитником их называли знаменитого адвоката Пасовича. Петр Иванович Лупинский, недовольный чем-то на губернатора, решительно стал на сторону мещан, находя, что Хапов превысил власть и что награждение его орденом составляет еще большую несправедливость, нежели отнятие у мещан принадлежащих им земель. Петр Иванович, имевший только Станислава и Анну, очень ревниво охранял достоинство государственных регалий. Зная, что Гвоздика только, что вернулся из Болотинска, он поспешил осведомиться, что слышно о Ловишинском деле.

— Ничего особенного… Болтают разные пустяки, — ответил небрежно Гвоздика.

— Мне сестра Marie пишет, что защитника мещан административно выслали, — сказала Мина Абрамовна, любившая иногда поговорить о внутренней политике.

— Т. е. не защитника, a ходатая, — поправил жену Петр Иванович.

— Ну, все равно!

— Чистейший вздор, — сказал решительно Гвоздика без всякого уважения к сообщившей это известие сестре Marie. Выслать не выслали, a пригрозили, чтобы не совался.

— Однако дело-то ведь не совсем чисто, — вдруг с жаром заговорил Петр Иванович, задетый тоном Гвоздики; даже, можно сказать, совсем не чистое… Хапову вон за меры кротости при усмирении Владимира повесили на грудь, a Дальберг пишет — они там теперь посредником — что для кротости нагайки и штыки были! — Горячо произнес Петр Иванович, оскорбленный за Владимира, который очутился на таком недостойном месте.

— Ерунда! — заметил решившийся все опровергать Гвоздика, стряхивая пепел с папиросы прямо на ковер, к великой досаде Петра Ивановича, который тотчас же подвинул к нему пепельницу, — штыки — положительный вздор. Это он вам писал?

— Да, то есть нет… я слышал стороной.

Впрочем, надо полагать, что Михаил Дмитриевич ничего этого не знал, — поспешил прибавить Лупинский, смягчая свой неосторожно-вырвавшийся задор. Это, я полагаю, просто было чрезмерное усердие разошедшегося чиновника в чаянии награды.

— A хотя бы и знал! что же из этого? Так их и надо! Случись это у меня — я бы им показал, как против постановления присутствия бунтовать: у меня вот чего не угодно ли-с? И Гвоздика потряс кулаком над самой головой Шнабса.

— Так их и надо! — подтвердил с одушевлением маленький посредник и, отодвигаясь, подумал: — Черт его знает, как бы не треснул! — Завидный у вас кулак, Михаил Иванович, сказал он громко, словно любуясь Гвоздикой. — Эдакий кулак хоть кому! Что именно, если Господь захочет кого вознести, так вознести — произнес он серьезно, внутренне смеясь своими серыми глазами.

Слово «кулак» тотчас напомнило «пану маршалку», что на Гвоздику есть жалоба: — A у вас, Михаил Иванович, в Волчьей волости опять что-то… Как мне являлись оттуда с жалобой… Вы бы, батенька поосторожнее, — заговорил он тоном начальственного увещания: — ведь чего доброго, опять пропишут…

— Пусть себе пишут. Я не читаю, да, и вам не больно советую, — сказал холодно Гвоздика, опять обходя пепельницу.

— Да ведь нельзя же! с неудовольствием в голосе проговорил Петр Иванович.

— Это уж, Петр Иванович, мое дело-с, и в участке хозяин я, — отчетливо произнес Гвоздика, барабаня по ручке кресла своими короткими пальцами с обкусанными ногтями.

— Да я не про то, — заговорил «пан маршалок», я вас не стесняю. — Гвоздика при этом насмешливо улыбнулся.

— Ты бы, душенька, велела принести нам водочки, — обратился Лунинский к поднявшейся с места жене.

— Закусить и выпить всегда можно! Так ли я говорю, Шнабс? — хлопнул его по плечу Гвоздика.

— Когда же, Михаил Иваныч, вы говорите не так? — произнес Шнабс.

— A на счет того, — продолжал Гвоздика, когда «пани маршалкова» со всеми признаками сильной досады вышла, — на счет жалоб, вы, Петр Иванович, не беспокойтесь, потому всех не переслушаешь, и у меня, например, такая система: пришел жаловаться — в шею; другой раз пришел — опять в шею и эдак систематически повести — поверьте, самого упрямого отучить можно.